Молодой Яков Полонский чувствовал себя в этом светском салоне неуютно. «У Павловой был один раз, и то утром, – писал он. – Черт возьми ее литературные глупые вечера». Полонский так характеризовал поэтессу: «Память ее была замечательная, и голова ее была чем-то вроде поэтической хрестоматии, не одних русских стихов, но и французских, и немецких, и английских. Муж ее, – переходил поэт к характеристике Павлова, – когда-то крепостной человек, вышел в люди… благодаря своим недюжинным способностям, конечно, женился он по расчету, так как девица Яниш была очень богата, но не хороша собой…»
Борис Чичерин, будущий профессор Московского университета, так характеризовал салон Павловых: «Это было самое блестящее литературное время Москвы. Все вопросы, и философские, и исторические, и политические, все, что занимало высшие современные умы, обсуждалось на этих собраниях, где соперники являлись во всеоружии, с противоположными взглядами, но с запасом знаний и обаянием красноречия… Вокруг спорящих составлялся кружок слушающих; это был постоянный турнир, на котором высказывались и знания, и ум, и находчивость… Хозяева, муж и жена, с своей стороны были вполне способны поддержать умный и живой разговор. Павлов, когда хотел, сверкал остроумием, но умел сказать и веское или меткое слово».
Конечно, друг Павлова ставил на первое место по значению в обществе именно его. Но, пожалуй, первенство оставалось за Каролиной с ее огромной самоуверенностью и представлением о себе как о самостоятельном и активно действующем субъекте профессиональной писательской деятельности. Привычка мыслить на иностранных языках усовершенствовала ее ум. Активная, целеустремленная, самостоятельная, просвещенная энергичная женщина, она сознательно выбрала писательство как профессию и не питала иллюзий по поводу трудностей, которые ее на этом пути ожидают. Именно она создавала атмосферу салона. Все это, разумеется, совершенно не соответствовало ни стереотипам женственности, ни обозначенным в критике того времени границам женского писательства.
Семейная жизнь Каролины, поначалу такая гармоничная, как оказалось, имела неприятные подводные камни. Красивый и остроумный муж оказался игроманом: за вечер он мог проиграть 10–15 тыс. рублей – по тому времени огромные суммы. Еще Пушкин писал к Нащокину: «С Павловым не играй». То и дело мелькали упоминания о пятом тузе в рукаве, о крапленых колодах…
Каролина взяла с мужа слово не брать в руки карт. Он это слово держал: «сам точно не брал их в руки, но просил играть за себя других… Супруга не подозревала этой хитрости, и колебавшееся домашнее спокойствие кое-как еще поддерживалось». Этому способствовало раздельное житье: летом она уезжала с сыном и родителями на природу, на дачу по Владимирской дороге, где напряженно работала. Павлову лучше писалось в Москве, к тому же его там удерживали хозяйственные дела – Каролина дала ему полную свободу распоряжаться своим огромным состоянием. Но он часто и с удовольствием приезжал на дачу вместе с друзьями-литераторами.
В 1848 году Каролина выступила с очерком «Двойная жизнь», где описала судьбу светских девушек – неправильное и уродливое их воспитание, браки, основанные на расчете, нравственную дряблость и полное незнание жизни. «Каждая глава состоит из двух частей: прозаической и стихотворной – форма, соответствующая идее сочинения: возвышенная сторона жизни требует и выражения поэтического, а для будничных дней пусть останется будничный язык», – отмечали критики. Степан Шевырёв писал, что новое произведение Павловой – «довершенная поэтическая дума, нашедшая язык, это поэма – плод многих наблюдений жизни и заветной душевной мечты». Критические отзывы в целом продемонстрировали интерес и ожидания, связанные с ее будущей творческой деятельностью. Отечественные записки откликнулись: «Действительно, имя г-жи Павловой – первое у нас имя такой женщины-писательницы, которая с талантами, дарованными природой, соединяет сознание литературной деятельности, приходящее от науки». Журнал признал очерк «весьма приятным подарком русской литературе». Анонимный критик журнала «Современник» высоко оценивал особенности звуковой и ритмической организации стиха Павловой, видя в нем «что-то мужественное, энергическое – качество, редкое в женщине». Говоря о жанровой природе произведения, критик акцентировал внимание на том, что его «можно назвать скорее поэмою, хотя автор и дал ей скромное название очерка».
Нежась в славословиях критики, удовлетворенная семейной жизнью и положением в свете и в содружестве литераторов, Каролина придавала большое значение респектабельности своего дома. В то же время она понимала условность дружеских чувств лиц, приглашенных на приемы с хорошим угощением. Как правило, присутствовало «человек с тридцать. Иные говорили между собой вполголоса, другие прислушивались, другие прохаживались, но на всех как будто бы тяготела какая-то обязанность, по-видимому, довольно трудная, и им всем, казалось, было немного скучно забавляться».
И. И. Панаев рассказывал: ее отец «имел слабость к живописи и малевал какие-то картины; мать вязала чулки и исполняла обязанность ключницы… Дочь царила в доме и хлопотала только о том, чтобы придать ему аристократическую наружность и некоторого рода живописность. Она, говорят, даже осматривала туалеты маменьки и папеньки перед их выходом к гостям… Маменька была одета с немецкой аккуратностью и щепетильностью, в отлично сплоенном чепчике и в искусно гофрированном воротничке около шеи. Папенька – в летнее пальто цвета небеленого батиста. Длинные серебряные его волосы с тщательным пробором на середине головы спускались до плеч. Эти две фигуры были точно сняты с какой-нибудь фламандской картины. За обедом более всех говорила, конечно, сам хозяйка дома. Предметом ее разговора были литература и описание гениальных способностей ее сына…»
Может быть, желчный Иван Панаев несколько утрировал действительность, но общее впечатление от общения с поэтессой у всех складывалось примерно одинаковое.
Т. Н. Грановский. Художник П. З. Захаров-Чеченец
Мемуарист припомнил также недостаток женственности в Павловой. «Когда я короче познакомился с Каролиной Карловной, я заметил, что манеры ее, несмотря на их театральное величие, отзывались иногда не совсем приятной грубоватостью. Однажды Н. Ф. Павлов, в гостиной дома Аксаковых, стоял перед зеркалом и натягивал желтые перчатки. Он хотел отправиться куда-то. Супруги его не было… Она приехала после и вошла в гостиную в ту минуту, когда он охорашивался у зеркала… Она значительно мигнула г-ж Аксаковой, приставила палец ко рту и, на цыпочках пробравшись к супругу, изо все сил ударила его в спину. Николай Филиппович вскрикнул во все горло, покорчиваясь, обернулся назад, взглянул на свою супругу и сказал: – А я думал, что это меня какой-нибудь солдат ударил в спину».
Оставил воспоминания о Павловой и Д. Григорович: «Она была искренне уверена, что возвышенные, исключительно даровитые натуры, к каким она себя причисляла, недолговечны, и часто напоминала о скором своем конце». Так что Т. Ф. Грановский однажды не выдержал и спросил: «Каролина Карловна, когда же вы умрете?»
Наряду с критикой ее поведения обнаруживается тенденция объективного отношения к ее творчеству. Никитенко признавал: «Она не без дарования». Чичерин констатировал: «Она отлично владела стихом, переводила превосходно, а иногда ей удавалось метко и изящно выразить мысль в поэтической форме». Григорович ценил ее стихи, «отличавшиеся… красивыми созвучиями слов». Многие современники испытывали сложную смесь восторга и раздражения перед яркой и талантливой женщиной. Грановский первое время с симпатией относился к ее творчеству, поощряя в Павловой объективность и смелость суждений, а также остроумие. Сохранилось свидетельство Бартенева, что Грановский был в восторге от пародии на Шевырёва и бросился целовать ручки у Каролины, когда та прочла ее:
…Он духом тверд, он сердцем чист;
Не злой философ он германский,
Не беззаконный коммунист!
По собственному убежденью
Стоит он скромно выше всех!..
Невыносим его смиренью
Лишь только ближнего успех.
Взаимоотношения московского литературного круга были весьма сложными. К этому времени относится обострившееся противостояние славянофилов и западников. Ожесточенная полемика, развернувшаяся между ними в 1840-е годы, стала одним из острых проявлений скрытого брожения умов, которое дало о себе знать и в первое десятилетие после декабрьского восстания. Павлова стремилась быть в дружеских отношениях с литераторами разных направлений, стараясь «примирить» славянофилов и западников. Благодаря этой нейтральной позиции Каролина оказалась в центре интеллектуальной жизни столицы. Ее живой и образованный разговор делал салон ее «приятным и даже привлекательным для литераторов». Этот период отмечен также интенсивной литературной работой. Несомненными почитателями ее таланта в это время выступали А. С. Хомяков и С. П. Шевырёв. Братья Аксаковы участвовали в театрализованных декламациях стихов Каролины. Иван Аксаков считал ее стих «живым и согревающим». Хомяков писал Языкову: «Каково оперилась, барыня? Чудо да и только! Ея деятельность радует нас…»
По убеждениям своим и дружеским связям Павлова склонялась к славянофилам[26], не разделяя при этом их политических крайностей, она избрала для себя нейтральную идейную позицию, что возбуждало возмущение обеих сторон. Но в их распре, вызванной публичными лекциями Грановского, она не стала на сторону славянофилов и с негодованием отнеслась к Языкову, который раньше в звонких стихах ее часто и усиленно воспевал. Теперь появились его «бессильные и гадкие стихи под заглавием: “Не наши”, в которых прежний поэт разгула и свободы, сделавшийся, как выразился очень удачно Герцен, славянофилом по родству (Хомяков был женат на его сестре), намекал на Чаадаева – как на отступника, на Грановского – как на лжеучителя, губящего юношество, на Искандера – как на лакея, щеголяющего западной ливреей; клеймил всех, разделяющих их идеи, как изменников отечества». При такой выходке даже миролюбивый и кроткий Грановский вышел из себя. Языков не стеснялся в выражениях: Чаадаев, Герцен и Грановский по его убеждению – «люд заносчивый и дерзкий – опрометчивый оплот ученья школы богомерзкой», – которому «чужд и дик родной закон, родной язык непонятен, для кого родная земля иль безответна, иль смешна, чей ум развратен, а совесть прокажена».