Каролина не разделяла подобных воззрений и не приняла его стихотворение. Обиженный Языков обратился к ней с посланием, в котором удивлялся тому, что она «поразила его – беззащитного неприязнью небывалой» за то, что его «русский стих восстает на нехристь злую за родную старину и долефортовскую Русь». Он напоминал о дружбе, смолоду связывавшей их и не прерывавшейся в течение пятнадцати лет.
Именно эта дружба не давала поэтессе присоединиться к хору хулителей Языкова. Сначала она молчала. Но и западники и славянофилы требовали определиться, на чьей она стороне. В ее отклике сказалась высота ее нравственного чувства и человечность взглядов, чуждых зоологическому патриотизму Языкова. Она писала:
Нет! не могла я дать ответа
На вызов лирный, как всегда;
Мне стала ныне лира эта
И непонятна, и чужда.
Не признаю ее напева,
Не он в те дни пленял мой слух;
В ней крик языческого гнева,
В ней злобный пробудился дух.
Не нахожу в душе я дани
Для дел гордыни и греха,
Нет на проклятия и брани
Во мне отзывного стиха.
Зато Языков «нашел в душе» и злые стихи, и эпиграммы на ту, которую раньше величал «княгиней русской поэзии». Она призывала устыдиться, одуматься, но напрасно. От своего либерального мужа Павлова Каролина на сей раз не получала никакой моральной поддержки. Он, похоже, завидовал успехам жены. Его литературные дела не двигались. Сборник «Новые повести» провалился. Он находил утешение в картах и светской жизни.
Салон Павловых терял прежний блеск и привлекательность – уходили его знаменитые завсегдатаи. В 1844 году скончался Е. Баратынский, а Ю. Самарин уехал в Петербург; в следующем году умерли Д. Крюков, Д. Валуев и А. Тургенев, неизменно бывавший у Павловых во время своих наездов в Москву. Зимой 1846–1847 года. после тяжелой болезни умер Н. Языков; в начале 1847 года навсегда уехал за границу Герцен, в 1848 году переселились в Петербург Редкин и Кавелин; реже стал бывать оставивший профессорство М. Погодин.
Между тем поэтический талант Павловой совершенствовался. В 1848 году был создан «Разговор в Трианоне», в котором блестящий стих соединяется с глубиною мысли, яркостью образов и богатой исторической эрудицией. В беседе графа Мирабо и знаменитого авантюриста Калиостро в саду Трианона, где «в толках о своих затеях гуляли в стриженых аллеях толпы напудренных маркиз», проведена, подкрепленная рядом примеров, мысль о том, что выдающиеся события истории народов представляют собою смену проявления двух видов насилия: или одного над безответною толпой, или разъяренной толпы над стоящим нравственно выше ее. Беспощадный гнев Моисея, бой гладиаторов, суд над Христом, Нерон, любующийся пылающим Римом, Коло-ди-Риенци, казнь Тамплиеров, Жанна д'Арк, Варфоломеевская ночь, казнь Карла I и развратный пир Карла II проходили перед читателем в ряде ярких картин, оканчиваясь предсказанием, что и грядущая революция, которую так жадно ждет Мирабо, окончится после «взрыва сил сердитых» массою темных дел и разбитых надежд – и новым, еще более жестоким самовластьем одного над всеми. Его приговор революционному народу суров:
Всегда в его тревоге страстной
Являлся, вслед за мыслью ясной,
Слепой и дикий произвол.
Всегда любовь его бесплодна,
Всегда он был, поочередно,
Иль лютый тигр, иль смирный вол.
Известный юрист и литератор А. Ф. Кони был убежден: единственного «…такого стихотворения было бы достаточно в Западной Европе, чтобы отвести автору почетное место в истории литературы». Однако цензура не допустила этот текст к печати, невзирая на его консервативную в целом направленность и пронизывающий его историософский скепсис – по тем временам возмутительный для прогрессивной общественности.
Кроме литературных штормов разразилась и буря семейная.
42-х летняя Каролина как-то отчетливо ощутила, что ей осталось не много лет женской жизни, которыми надобно пользоваться… «Она пустилась на юношеские вечеринки и там плясала до упаду, развертывая перед неопытными юношами свои стареющие прелести. Она и у себя устраивала вечера с разными представлениями, в которых, разумеется, играла главную роль. Так, в одной шараде она явилась Клеопатрою и, сидя в какой-то ванне, своим завывающим голосом декламировала стихи. …Чтобы несколько прикрыть свои светские выезды и проделки, она прикомандировала к себе племянницу», Евгению Танненберг (1821–1899), проживавшую у Павловых на правах бедной родственницы. «Это была особа недурная собой, весьма неглупая и чрезвычайно бойкая, даже чересчур бойкая и предприимчивая. Якобы для встречи с ней в дом являлись разные молодые люди. Одного из них, высокого, довольно красивого мужчину, который где-то служил в мелком чине, я не раз встречал у них за обедом, и Каролина Карловна нашептывала мне, что она приглашает его для племянницы, которую желает выдать за него замуж. Оказалось, однако, совсем другое», – описывал ситуацию в семействе Павловых Б. Чичерин и продолжал: «Нельзя было сделать большую неприятность, как оказавши этой молодой девице больше внимания, нежели самой тетке. Этим и занимались друзья дома. Однажды, приехав к Павловым на именинный завтрак, я увидел Грановского в самом одушевленном разговоре с племянницей. Через несколько минут он ко мне подошел и шепнул на ухо: “Если вы хотите разбесить Каролину Карловну, ступайте полюбезничать с Евгенией Александровной. Я только что в этом упражнялся; теперь ваша очередь”. Однако племянница не довольствовалась любезностями друзей; она принялась за мужа, и Николай Филиппович, всегда слабый, поддался соблазну». По-видимому, он поддавался соблазну не один раз, поскольку на свет появилось трое детей. Это вышло наружу, и тогда разразилась буря. Каролина Карловна пришла в неописанную ярость от неверности мужа. Ее бешенство, ощущение личного оскорбления невозможно передать.
Разразившийся скандал долгое время служил темой светских сплетен. При этом общественное мнение склонялось больше на сторону Павлова: его слабость и его податливость страстям были слишком хорошо известны. Все это извинялось ему во имя других, лучших сторон его недюжинной природы.
Как любое сильное движение души, обида и ревность вызвали к жизни стихи Каролины. В 1851 году она создала саркастический стихотворный портрет мужа:
Сперва он думал, что и он поэт,
И драму написал “Марина Мнишек”
И повести; но скоро понял свет
И бросил чувств и дум пустых излишек.
Был юноша он самых зрелых лет,
И, признавая власть своих страстишек,
Им уступал, хоть чувствовал всегда
Боль головы потом или желудка;
Но, человек исполненный рассудка,
Был, впрочем, он сын века хоть куда…
С премудростью он излагал жене
Значение семейного начала,
Весь долг ее он сознавал вполне,
Но сам меж тем стеснялся браком мало.
Когда же по просьбе Каролины провели ревизию её состояния и имущества, выяснилось, что Николай Павлов оставил её практически нищей: всё движимое и недвижимое имущество было заложено и перезаложено. Ввиду полного разорения профессор Яниш обратился с жалобой к московскому генерал-губернатору А. А. Закревскому на зятя на то, что тот своей карточной игрой и беспорядочной жизнью промотал состояние его дочери. Обвинения были жестоки и категоричны и повлекли серьезные последствия. Градоначальник поторопился свести личные счеты с писателем за злые стишки, в которых тот обличал его самодурство и произвол. В них Павлов с тонкой иронией спрашивал Закревского:
Какой же учредить ты думаешь закон?
Какие новые установить порядки?
Уж не мечтаешь ли, гордыней ослеплен,
Воров перевести и посягнуть на взятки?
За это не берись; остынет грозный пыл,
И сокрушится власть, подобно хрупкой стали;
Ведь это мозг костей, кровь наших русских жил.
Ведь это на груди мы матери сосали.
Градоначальник рассчитывал обнаружить крапленые карты и публично обвинить Павлова в шулерстве. Крапленых колод не нашли, зато во время обыска (10 января 1853) обнаружили документы, компрометирующие друзей дома – посетителей салона, запрещенные книги и статьи Герцена, копию зальцбруннского письма Белинского к Гоголю, подлинник гоголевского ответа и проч. Делу был сообщен политический характер. По приказу Закревского Павлов был посажен в долговую яму, находившуюся в помещении бывшего царского зверинца. Это был беспрецедентный случай.
Общество расценило жалобу Янишей как политический донос. В прессе появились злые эпиграммы и пародии на Каролину. Общее мнение сформулировал отъявленный враг Павлова Соболевский в известной эпиграмме, очень легко запоминающейся, поэтому повторяемой всеми:
Ах, куда ни взглянешь,
Все любви – могила!..
Мужа мамзель Яниш
В яму посадила.
Молит эта дама,
Молит все о муже: —
Будь ему та яма
Уже, хуже, туже…
После отсидки в долговой тюрьме Павлов был выслан в Пермь, где жил с апреля до конца 1853 года. В письмах из Перми он жаловался на несправедливость обвинения и признавался одному своему другу: «одну я в жизни сделал гадость: женился на деньгах». Его письма полны рассказами о тяжелых душевных переживаниях, вызванных необходимостью находиться вдали от привычного круга. Но его ссылка продлилась недолго: благодаря влиятельным друзьям, действующим через императрицу, удалось вымолить «помилование» у Николая I. После ссылки он оставался под строжайшим полицейским надзором, а позже – секретным наблюдением. С тех пор Павлов часто щупал свой пульс и, вызывая общее сочувствие, жаловался на сердечные перебои.
Но нет худа без добра: злоключения Николая Филипповича привели к еще более широкому распространении его рукописных сатир и эпиграмм.
В то время как общество безоговорочно приняло сторону Павлова, Каролина оказалась в положении отверженной. Она тщетно пыталась утаить от кредиторов хотя бы часть денег – это стало предметом еще большего презрения. Мало того, что она «мужа в яму посадила», в бумагах ссыльного нашли ее «переписку с одним господином, которому она предлагала оставить Ник. Фил. и бежать с ним, – в Адалузию, в Гренаду». Это был тот самый молодой человек красивой наружности, которого Каролина, по ее словам, прочила в мужья Евгении.