Каролина сама дивилась, что была способна на такое горение:
Да, я душой теперь здорова,
Недавних дум в ней нет следа;
Как человека мне чужого
Себя я помню иногда.
Поэтесса понимала, что интимная лирика ей уже несколько не по возрасту. Следовало стать более современной, более гражданственной.
Весной 1854 года все сильнее разгоралась война, ныне известная под названием Крымской, и Каролина Павлова откликнулась на оборону Севастополя назидательно-патриотическим стихотворением с явным славянофильским оттенком: «Разговор в Кремле». Произведение, где в беседе Англичанина, Француза и Русского подчеркивалось преимущество православия для достижения единства общества и согласия всех сословий, было написано в блестящем лирическом ключе. Но в ту пору, когда русский позор в Крымской войне стал очевидным фактом, поэтический панегирик теням великих надо было строить не как вызов Западу, а как упрек современной России. Поэтому читатели отнеслись к несвоевременному «Разговору…» в основном критически. В передовых литературных кругах его встретили в штыки. Цензор Александр Никитенко записал в своем дневнике: «Каролина Павлова ужасно хвастает фразою: “Пусть гибнут наши имена – да возвеличится Россия”. Любовь к отечеству – чувство похвальное, что и говорить. Но сказать “пусть гибнут наши имена, лишь бы возвеличилось отечество”, – значит сказать великолепную нелепость. Отечество возвеличивается именно сынами избранными, доблестными, даровитыми, которые не гибнут без смысла, без достоинства и самоуважения. То, что говорит Павлова, – гипербола и фальшь». Вероятно, поэтесса решила щегольнуть известной броской цитатой – и попала в неловкое положение – цитата была знакома не всем.
Разговор в Кремле» осуждался не столько за «славянофильство», сколько за художественные просчеты. Критики отмечали длинноты, тяжеловесность языка, не всегда русские обороты, загруженность текста историческими деталями. К Павловой впервые предъявлялись претензии как к мастеру. Это был тревожный симптом.
Провал «Разговора…» был тем более досаден, что это стихотворение стало итогом интеллектуальных дискуссий с Борисом Утиным, и она надеялась, что последнее слово осталось за ней. Кроме того, она посвятила «Разговор…» сыну Ипполиту.
В жизни Каролины продолжалась черная полоса. В 1855 году она потеряла горячо любимую матушку – единственного человека, который принимал ее всегда и любую. Подросток-сын Ипполит не пожелал жить с матерью и переехал к отцу, к которому, несмотря ни на что, был нежно привязан. Он поступил в Московский университет и впоследствии стал преподавателем словесности, критиком и публицистом. Однако, вероятно, какие-то связи с Каролиной на уровне переписки остались.
Тем временем Золотой век русской литературы сменился «веком сознаний», «холодных умов». Как говорил Блок: «Пришли Белинские…» Белинский писал: «Отнимать у искусства право служить общественным интересам – значит не возвышать, а унижать его, потому что это значит лишать его самой живой силы, т. е. мысли, делать его предметом какого-то сибаритского наслаждения, игрушкой праздных ленивцев. Это значит даже убивать его, чему доказательством может служить жалкое положение живописи нашего времени. Как будто не замечая кипящей вокруг него жизни, с закрытыми глазами на все живое, современное, действительное, это искусство ищет вдохновения в отжившем прошедшем, берет оттуда готовые идеалы, к которым люди давно уже охладели, которые никого уже не интересуют, не греют, ни в ком не пробуждают живого сочувствия».
От литературы стали требовать разговора о болезнях общества, обсуждался вопрос: не пора ли перестать смотреть на поэзию как на романтическое поле битвы каких-то неведомых сил? Не пора ли перестать мусолить пресловутые душевные «чувства»? На все подобные, искушающие дух, вопросы Каролина Павлова отвечала убежденно и однозначно:
Нет! в этой жизненной пустыне
Хоть пала духом я опять, —
Нет! не пора еще и ныне
Притихнуть мыслью и молчать.
Еще блестят передо мною
Светила правды и добра;
Еще не стыну я душою;
Труда покинуть не пора.
Еще во мне любви довольно,
Чтобы встречать земное зло,
Чтоб все снести, что сердцу больно,
И все забыть, что тяжело.
Пускай солжет мне «завтра» снова,
Как лгало «нынче» и «вчера»:
Страдать и завтра я готова;
Жить бестревожно не пора.
Нет, не пора! Хоть тяжко бремя,
И степь глуха, и труден путь,
И хочется прилечь на время,
Угомониться и заснуть.
Нет! Как бы туча ни гремела,
Как ни томила бы жара,
Еще есть долг, еще есть дело —
Остановиться не пора.
В начале 60-х годов во влиятельных российских газетах и журналах развернулась кампания против поэтов и поэзии вообще. В ход пошли утверждения, что «маленький, миленький Пушкин – поэт для юнкеров», а «хорошие сапоги лучше Шекспира».
В когорту избиваемых попала и Каролина Павлова, представлявшая, по мнению тогдашних критиков, «мотыльково-чижиковую поэзию дворянской галантерейности». На немолодую уже поэтессу повеяло таким холодом, что она решилась уехать за границу. Ей сорок семь лет, Москва предала ее, в Петербурге никто не ждет.
Где же добрые знакомые, не пропускавшие павловских роскошных обедов и ужинов с шампанским? Где издатели, льстиво упрашивавшие дать «новенькую вещицу»? Где друзья-литераторы, внимавшие ей как оракулу, где они теперь?.. Некоторые особо рьяные поборники добродетели с ней даже перестали раскланиваться.
Какие же воспоминания могли согреть раненую душу? Любимые родители умерли, и теперь мучила мысль: а всегда ли была она к ним достаточно внимательна, достаточно ли отдавала им тепла? Не пренебрегала ли ими ради сиюминутных интересов? О похоронах отца не хотелось даже вспоминать… Презрение бывших друзей, двойное предательство мужа, измена сына… И только в дальней дали мерцало какое-то призрачно-нежное чувство – любовь Мицкевича.
Ее любимый на чужбине, одинокий и нуждающийся, не оставлял творчества. Медленно, мучительно возникло цельное и прекрасное произведение, которое, бесспорно, должно было обессмертить имя Мицкевича. Это произведение – «шляхетский эпос в 12 песнях» – известная поэма «Пан Тадеуш». Написанная спокойно, задуманная широко и связанная с тою знаменательною эпохою Наполеонова нашествия на Россию, от которой поляки ожидали «возрождения старой Польши», – «Пан Тадеуш» уподобляется польскими критиками бессмертным эпопеям Гомера.
Стороной она узнала, что Адам похоронил жену и – частью для того, чтобы рассеять скорбь от этой потери, частью с поручением от французского правительства организовать польские легионы в Турции – отправился в Константинополь. Увлечённый бонапартизмом и мечтами о мнимой пользе родине, в начале крымской кампании он решился на этот безумный шаг, покинув свою скромную должность библиотекаря. Решительная Каролина готова была броситься туда, ему на помощь, но злой рок опять воспрепятствовал их соединению. Прожив в Константинополе около двух месяцев и неустанно хлопоча по устройству легионов, он опасно заболел и 28 ноября 1855 года скончался, почти 58 лет от роду.
Но, может быть, судьба как раз проявила великодушие?! Что, кроме разочарования, сулила встреча двух немолодых людей? Узнал ли бы поэт в угловатой, нервной, сильно состарившейся женщине свою Художницу? И сам он по воспоминаниям своих поклонников находился не в лучшем состоянии: «…Развалина! Голова статуи на худом и небольшом теле с зачесанными назад волосами, в которых уже сильно проглядывает седина. Но эти неправильные морщинки, изменяющиеся почти каждую минуту, искривление рта, приобретенное благодаря частому говорению, неуверенный взгляд глаз, как будто время стерло их прежний цвет, – все это вместе невольно пробуждает мысль о разбитой статуе, искалеченной капризной рукой случая, разрушительным зубом времени».
Хорошо, что эта запоздалая встреча не состоялась. И через 35 лет после смерти Мицкевича, за четыре года до своей кончины, она смогла, находясь под очарованием прекрасного образа молодого поэта, написать его сыну: «Воспоминание о моей любви к вашему отцу и до сих пор является счастьем для меня. Время, вместо того чтобы ослабить, лишь укрепило мою любовь. С благодарностью вспоминаю о том благословенном дне, когда он спросил меня, желаю ли я быть его женой. Он всегда стоит передо мною как бы живой. Для меня он не перестал жить. Я люблю его теперь, как не переставала любить все время».
С конца 50-х годов Каролина много путешествовала, и цикл «Фантасмагории» (1856–1861), написанный в путешествиях, пронизан печалью и тоской о прошлом; многие стихотворения проникнуты чувством любви к покинутой родине.
В Швейцарии Каролина познакомилась с художником Александром Ивановым (1806–1858). Сюда он приехал, чтобы несколько поправить здоровье: полечить больные глаза, попытаться избавиться от лихорадки, которой заразился в римской Компанье, подолгу просиживая за этюдами в Понтийских болотах. Часто лишал он себя обеда, заменяя его овощами или даже попросту хлебом; иной раз у него не было и приличной одежды. Все это не волновало человека, одушевленного единственной, но грандиозной идеей – созданием величественного полотна «Явление Мессии» («Явление Христа народу»), которому он посвятил двадцать лет. Во время работы над картиной Иванов сделал 258 эскизов. По замыслу художника явление Мессии должно было способствовать нравственному совершенствованию людей и привести «мир, лежащий во зле» к миру всеобщей гармонии.
Его одержимость творчеством глубоко впечатлила Павлову; она увидела, что не одна такая в мире. После смерти художника она опубликовала свои воспоминания о нем (1858).
В конце концов поэтесса осела в Германии, и это закрепило то, что уже, в сущности, свершилось, – выпадение Павловой из литературно-общественной жизни России. Приезжающие русские не спешили ее навестить: «Если те, кто с нею знаком, имеют возможность встречи с нею за границей, – они, как правило, этого избегают, помня о ее назойливости и неудобности», – писал А. Никитенко.