И что я вновь заговорила
Моим заветным языком…
Алексей Толстой получил от дружбы с Каролиной Карловной ничуть не меньше практической пользы, чем получила ее Каролина от дружбы с Толстым! Шумный успех, с которым в конце 60-х годов шла в Германии стихотворная его драма «Смерть Иоанна Грозного», был во многом обеспечен выдающимся качеством выполненного ею перевода. Сам Толстой признавал с веселым недоумением, что пьесы его лучше звучат в немецком переводе, чем в оригинале. По поводу трагедии «Смерть Иоанна» он писал: «Г-жа Павлова довела свой перевод до такой степени совершенства, что я назвал бы его шедевром, если бы не был автором оригинала».
С особым жаром Каролина Карловна занялась переводом драматических произведений Толстого для Веймарского театра. Переехав в Пильниц, она встретила молодого друга на пороге своего нового жилища глубоким реверансом, с переводом «Царя Федора» в руках. Именно этот вариант читался потом в княжеском дворце Вюртемберга. Великий герцог выразил желание поставить «Федора» на веймарской сцене. В 1868 году благодаря замечательному переводу Павловой пьесу увидели зрители придворного театра герцога Веймарского. В том же году вышла книга лирических стихов Алексея Толстого в переводе Павловой. Затем Каролина перевела двенадцать стихотворений поэта, которые в июне 1875 года Толстой читал перед немецкой публикой. Анализ этих переводов показал их высочайший уровень: добиваясь смысловой, ритмической, стилистической адекватности, поэтесса стремилась и к звуковому слиянию рифм оригинала и перевода. Подобно Жуковскому, Павлова хорошо ощущала разницу языков и стиля и, обращаясь к немецкому слову, сознательно изменяла набор поэтических средств.
В середине 1870-х годов было создано, вероятно, лучшее из немецких стихотворений Павловой, находящееся на уровне таких произведений, как «Дрезден», «Дорога», «Гр. А. К. Толстому», и всё же в чём-то особенное. Речь идет о стихотворении «O rede nich vom Scheiden und Entsagen» («Не надо слов о доме, о разлуке»). В этом стихотворении, как и в русских стихах этих лет, поэтесса добилась предельно искренних интонаций. По-видимому, оно посвящено юношеской, но не забытой любви Каролины – Адаму Мицкевичу:
Не надо слов о доме, о разлуке,
О том, что рок безжалостно суров.
Я вижу взор, что скрыт туманом муки,
И верю я, что плакать ты готов.
Не надо слов!
Ты все же мой! – о чем бы ни твердили
Твои уста – ты слышишь стук живой
В своей груди: ты знаешь, мы любили,
И нас никто не разлучит с тобой —
Ты все же мой!
В других немецких стихотворениях, которые адресованы Толстому, снова и снова возникала тема служения поэзии, одна из ведущих тем поэтессы на протяжении всего её творческого пути. Эта тема подкреплялась теперь литературной поэзией самого Толстого, старавшегося не допустить в свою «чистую» лирику злобы дня, которая понималась подчас в антидемократическом смысле. В этом оба поэта были солидарны.
Но не только серьезные и глубокие проблемы являлись предметом обсуждения между двумя поэтами. В их переписке находилось место и весёлому тону, и незлобливому подшучиванию друг над другом. Своих немецкоязычных стихов граф не переводил, но писал их в стиле «как будто из Гейне»: иронически-озорная интонация, склонность к полурифмовке, различные вербальные эксперименты. Переводя же Гейне, Толстой «подражал» ему от имени Козьмы Пруткова. Немного людей в то время было способно оценить его изощренное озорство! Творчество Толстого, в высшей степени склонного к литературной шутке, пародии, сатире, пробудили способность Павловой к стихотворным имитациям. Увлечённая его юмористикой, поэтесса посылала ему выписанные ею из немецких изданий вирши, сами по себе похожие на пародии. Они весело смеялись над стихотворением, в котором автор сетовал, что «печальна ночь, когда… ничье смягченное сердце не протянет к тебе рук».
Он тоже писал ей шутливые стишки, например, объясняя, почему не в состоянии ее навестить:
Кашель, насморк и плевки —
Мои песни просто беды!
Взял катар меня в тиски,
Завтра я явлюсь к обеду!
Нездоров я и при том
Взгляд мрачнее черной тучи,
В легких воздух ходуном,
В животе звучит не лучше.
Завтра (сладкие мечтанья!)
Прочь уйдет вся боль, истома!
Для суставов растиранья
Остаюсь я нынче дома».
Толстой часто уезжал в Россию, где его ждала любимая жена, но возвратясь в Германию, всегда находил время для встреч с поэтессой, «художницей от головы до пят».
Их разговоры о литературе, о событиях современности, хотя и были утомительны для Толстого из-за особенных манер Павловой, давали множество новых идей, раскрывали новые ракурсы происходящего. Кем-кем, а скучным собеседником поэтесса не была. Беседуя с ней, следовало держать ухо востро, ум в напряжении, острое слово в готовности.
К. Толстой. Художник И. Е. Репин
Она рассказывала Толстому о своей жизни и не смогла избежать соблазна представить прошлое, особенно любовь к Мицкевичу, в приукрашенном свете и поднять это чувство на такую высоту, на которой оно виделось как нечто непреходящее и немеркнущее. Конечно, разговоры о страстной любви из уст пожилой женщины звучали несколько неуместно, но она никак не могла остановиться в своей исповедальности.
Если они не виделись, то вели переписку, которая занимает немалое место в эпистолярном наследии поэта. Толстой был доволен работой Павловой, хвалил ее, делился творческими планами. Его сочувствие, сама его личность обладали даром поддерживать и вдохновлять Каролину Карловну. Еще раз с пера поэтессы слились прекрасные и грустные стихи:
Тускнеет в карете, бессильно мерцая,
И гаснет ночник;
Все пасмурней тянется чаща глухая.
Путь темен и дик.
Карета несется, как будто б спешила
В приют я родной;
Полуночный ветр запевает уныло
В пустыне лесной.
Бегут вдоль дороги все ели густые
Туда, к рубежу,
Откуда я еду, туда, где Россия;
Я вслед им гляжу.
Бегут и, качая вершиною темной,
Бормочут оне
О тяжкой разлуке, о жизни бездомной
В чужой стороне.
К чему же мне слушать, как шепчутся ели,
Все мимо скользя?
О чем мне напомнить они б ни сумели —
Вернуться нельзя!
Ее «бездомная» жизнь постепенно устраивалась. Тощий пенсион и редкие гонорары позволяли, хотя и с определенными усилиями, сохранять известную респектабельность. Существование было наполнено смыслом – литературное сотрудничество с незаурядным талантливым человеком, общие творческие планы. Ожидание встреч с Толстым, их совместные выходы в театры, их оживленная переписка заполняли дни Каролины Карловны. Она так прикипела душой к своему молодому другу, что уже не представляла жизни без его заботы, его писем. Усталая женщина надеялась, что так будет всегда и потом, в далеком будущем, он закроет ей глаза и будет приходить печалиться на ее скромную могилу.
Здоровье Толстого всё ухудшалось. Еще недавно на охоте он выходил против медведя с ножом в руках, а теперь его мучали астма и страшные невралгические головные боли. С 1871 по весну 1873 года писатель выезжал на лечение в Германию и Италию.
К этому времени относится характерное для поэта поздравительное послание Каролине Павловой в ознаменование юбилея их дружбы, написанное возвышенно и музыкально:
Мой старый друг пришел ко мне!
Вновь вижу я воочью
Ту ель в зеленом чудном сне.
Она явилась ночью!
Как звезды свечи на ветвях!
С них песен шла лавина,
И ветка каждая в стихах,
И подпись: Каролина!
Переписка между писателями не прекращалась. Самолюбивая Каролина была на седьмом небе от счастья, когда Толстой рассказал, что в ответ на письмо Листа, который просил разрешения написать музыку на слова толстовского «Слепого», намеревался послать ему оказавшийся под рукой не-павловский, но неплохой перевод. Но прочитав его, он «чуть было не лишился чувств и воскликнул:
Я грубость допустил,
Исполнен самомненья,
Я вам теперь не мил,
Как раб прошу прощенья.
На лучшем из светил
Я пятнышко приметил, —
Ах, что я натворил,
Совсем я, видно, сбрендил.
Это стихотворение, датированное 1875 годом, следует считать последним в «Павловском» цикле, начало которого приходится на 60-е годы.
В 1875 году граф, принимающий морфий, как лекарство от головных болей, нечаянно переборщил с дозировкой. По другой версии, не желая длить столь жалкое существование, он сознательно принял большую дозу наркотика. Это и стало причиной смерти писателя, слывшего в народе одним из самых сильных людей того времени.
А как же я? – могла бы спросить Каролина. Уходя, он не подумал о ней. Теперь ее окружала почти полная пустота.
Остался только один родной человек, одна тонкая ниточка, связывающая ее с прошлым, – единственный сын Ипполит. Воспитанник Московского университета, затем преподаватель русского языка и словесности в московских учебных заведениях, публицист и критик славянофильской ориентации, Ипполит пошел по стопам родителей. После окончания Московского университета он был преподавателем русского языка и словесности в московских учебных заведениях, а поэтому не понаслышке был знаком со школьным делом. Подобно Каролине, он пробовал перо в переводах и переложил на русский язык первую часть трагедии Гёте «Фауст». В статье «Живое дело мертвых языков (к вопросу о наших гимназиях)» Ипполит Павлов, сын двух самых известных полиглотов своего времени, утверждал, что знание древних языков способствует лучшему усвоению родного и включенности молодого человека в национальную духовную культуру. Он указывал на значение языков для формирования гармоничной личности: «…смысл и звук, содержание и форма в слове соединены как дух и тело»: «слова, как любой другой художественный символ, являются своеобразными сосудами, передающими от души к душе духовную пищу». Размышляя о сокращении объема древних языков в программе общей подготовки, мотивированного якобы трудностями в их изучении, Павлов замечает, что истинной причиной такого положения дел является слабая подготовка преподавателей. «Понижение требований к образованию, – утверждал автор статьи, – не к радости, а к горю!»