Инна ФидянинаСтихи о девушках и феях
Думки девичьи горькие
Торговала я планетой:
тебе зиму, ему лето.
Торговала я едой:
тебе кашу. Мне ж в пивной
пенку пенную от пива,
чтобы я была красива,
чтобы я была полна
снегом, ветром, и одна
засыпала, просыпалась,
говорила, улыбалась —
всё любименькой себе
да мерцающей звезде.
Проверяла я себя
на лето, зиму. А весна
улыбнулась: «Ну, встречай,
наливай мне, дочка, чай,
да продай уж всё на свете:
кошку, мужа, дом.» Но дети
посмотрели и сказали:
— Мама, как жила в печали,
так и дальше будешь жить
и не надо ворошить
на планете лето, зиму.
Зыбь — не сон, а пелерина,
ей накройся и сиди
да стихи свои пиши.
Торговала я планетой:
ему зиму, тебе лето.
Торговала я едой.
Рот закрой, иди домой.
Я сегодня рисовала
очень древнее чело,
я конечно не узнала
чьё оно? Нет, не моё.
Я сегодня рисовала
сердцу милое чело.
Говорят, что небо пало.
Мне и правда, всё равно.
Плохи эти ваши мысли
о разбитом серебре!
Мне, наверно, показалось,
что сидит оно во мне,
рассыпаясь на осколки,
мелкой проседью во лбу.
Я сегодня рисовала.
А кого? Нет, не пойму.
Серым просветом гуляет
непокорная быль-соль,
никому не позволяет,
стиснув зубы, крикнуть: боль!
Я сегодня прокричала:
ах, как больно, больно! Не,
тут же мне чело сказало:
«Я древнее, боль во мне.»
Рисовала, рисовала
очень древнее чело.
Нет, его я не узнала.
Ты мой муж? Мне всё равно.
Меня никто никогда не спросит:
«Какой во времени век?»
И я никогда не отвечу:
— Каков человек, такой век.
— И есть ли на сердце рана?
— Не бередит её
ни случайный прохожий,
ни смешное кино.
А когда на дворе очень жарко
(холодно, душно), умно
я разгребаю подарки —
улыбок веретено.
«Проходи, проходимка,
мы узнали тебя,
ты поэт-невидимка,
ты всегда голодна
этим городом пыльным,
лесом, полем!» Давно
смотрю взором остывшим —
мне уже всё равно
на мерцание улиц,
на мелькание лиц.
Нет, никто мне не скажет:
— Почему ты молчишь?
— Я молчу потому что
не узнала тебя,
кто ты: призрак могучий
иль закон бытия?
— Дочь, подари нам кусочек,
кусок своего бытия.
— Я бы хотела, но очень,
очень я занята:
я запираю дверцу
дома, сажусь писать
длинную, длинную повесть
о горе. Вам не отнять
это большое горе
у меня никогда, никогда,
потому что оно, как море,
большое — просто вода;
больше его только слёзы
всех на земле матерей
и девичьи, девичьи грёзы.
Нет этого горя добрей!
— А зачем тебе, девочка, горе?
— Мне оно ни к чему,
но есть у поэтов доля:
«босяками» ходить по дну.
Поэтому я всегда дома,
поэтому и одна.
— Ну подари нам кусочек,
кусок своего бытия!
— Нате, берите ручку,
о бумагу дерите перо!
И о горе моём не забудьте
про лучшее бытиё.
— Какая сегодня история?
— Непроходимая боль!
— Какая погода на территории?
— Холод, дожди … уволь!
— Скучно тебе живётся?
— Ну что ты, ведь солнце
светит на этой планете,
а поэтому скоро лето,
когда-то оно случится,
и будет мне материться
значительно легче, поверьте!
— Ты бы сходила в гости.
— В гости? Вы это бросьте,
не до походов долгих.
— А ты была на Волге?
— Нет, не была, но хотела.
Знаешь, ведь я не успела
ничего сделать в жизни.
Вот и стихи повисли
нечитаемой паутиной
очень и очень длинной.
— Длинная паутина.
Ты к чему это, Инна?
— Так, ни к чему, а просто,
просто не ходим в гости
мы никогда друг к другу.
— Я — это ты, подруга!
Не спешите меня хоронить!
Положите на скатерть белую,
и не надо по мне скулить,
я для вас ничего не сделала.
Плачь не плачь, не вырастут розы,
от рыданий завянет цвет.
Некрасиво мёртвую спрашивать:
«Любила кого или нет?»
Не люблю, не люблю, не любила,
только косами травы косила,
косищами травы косила,
никого о том не спросила.
Петлю скрутила, лежу,
никем из людей неспрошенная,
не встану теперь, не пойду —
я трава зелёная, скошенная.
Я бы так век лежала,
но собака мимо бежала,
мимо бежала да разбудила.
И во мне невиданна сила
(не снаружи) внутри раскрылась.
Люди добрые, я влюбилась!
А в кого и сама не знаю,
но по нему скучаю.
Встану, пойду с косою
по деревне, все двери открою
и найду его, хоть за печкой!
Сяду с ним на крылечко,
ни о чем он меня не спросит,
лишь косу стальную забросит
подальше куда-то, куда-то,
а заодно и лопату.
Не спешите меня хоронить,
я для вас ничего не сделала.
Мне б на свадьбе своей побыть
да платье примерить белое!
Ой да на нашу раскрасавицу
10 тысяч некрасавцев найдется:
«Мы тебя не сделаем счастливой,
мы тебя не сделаем любимой,
а ежели чего, с тебя же спросим:
почему таки мы нехороши,
почему живем мы небогато,
и пошто у нас кривые хаты,
в рукомойниках вода зачем застыла?
Как же так, царя ты не побила,
и весь мир не превратила в остров,
на котором жить было бы просто!»
Я думала, гадала, сомневалась,
с некрасавцами своими соглашалась,
ну а согласившись, заболела,
заболев, плохую песню спела:
как жила я вовсе небогато,
не имея ни двора, ни хаты.
Кошка воду выпила с корыта.
Вот, сижу больная, неумыта,
а до царской доли не допрыгнуть,
остаётся лишь к забору липнуть
у себя на острове дремучем
да кивать лишь ивушке плакучей.
Отвернулись 10 тысяч некрасавцев:
«Ладно, мы пошли, одна справляйся,
тебе ж не привыкать. Ну, поправляйся!»
Мне не привыкать, я поправляюсь
и на острове своем одна справляюсь:
я медведям плакаться устала.
Села, встала, села, встала, села, встала
и пошла по замкнутому кругу —
ни невеста, ни жена и ни подруга.
Зализывала я раны
каким-то образом странным:
то пила, то ела,
то в окно пустое глядела.
А жизнь как-то не торопилась
отвечать на «Ты б отпустила!»
и не мучила ежедневно
своим временем верным.
Ведь лет было — середина.
Я у неба просила:
нет и не смерти даже,
а чтоб старость была покраше.
Но с чего бы ей быть покраше,
когда юность босая машет,
а невесёлая зрелость
кивает на дом, там серость
и полный таз мыла:
«Ты не все углы перемыла!»
И этот круг бесконечный
раны мои не залечит,
боли мои не залижет.
Огонь в печурке всё ближе:
«Кушай, родная, и пей,
нету судьбы добрей,
чем твоя одинокая,
такая, как яма, глубокая!»
Когда жизнь похожа на клетку,
это не шутки, детка,
это со всех сторон клетка,
и снаружи мир не менее страшен
в чёрно-белый цвет перекрашен:
там на ветке синице
никак не сидится,
журавлю не летается,
а убийцам не кается;
прошлое с будущим перемешалось,
настоящее не отзывалось,
и вокруг тишина.
Ты искала себя сама.
Не находила.
В тёплый угол свой уходила
и там зачем-то рыдала.
Чего тебе было мало?
Что пропало, то и пропало,
не подберёшь, не склеишь,
дыханьем не отогреешь.
Вот и ходи теперь с богом
всё одним и тем же порогом.
Ключ у тебя с собой,
им свою хатку закрой,
да и сиди в ней тихо:
не пролетит ли лихо,
ворон ли не прокарчет,
дитя ли где не заплачет.
Тебе нет до этого дела,
ты выйти на улицу не захотела,
тебе мир за околицей страшен:
в черный цвет разукрашен.
А выйти когда-нибудь да придётся:
шаг, другой и нога разойдётся,
размашутся руки,
от величайшей скуки
раскричится голова
и пошла, пошла, пошла
на «вы» одна одинёшенька!
Какая же дева хорошенькая
в пустой квартире томится!
Спи родная, пусть тебе снится
море, берег да оберег —
твой родной человек
и с ним настоящая дружба,
если он тебе нужен.
Что ж, выбор за ней. Иль за вами.
А я подожду, когда свалит
цвет черно-белый отсюда.
То грязь на дворе, то простуда.
— Ой, одна я у маменьки,
одна-одинёшенька я у папеньки,
никто меня замуж не берёт:
никто в наши ворота не пролезает!
— А широки ли ворота?
— Папанька сделал для кота.
Ой, несчастная я, горемычная!
— К горю мы привычные!
— Да кто это лезет,
кто плакать мне мешает?
— Сосед твой Мишаня!
— Я соседей с малых лет не видала,
маманя гулять не пускала.
А страшной ты сам али нет?
— Пригож собой, пока что не дед.
— Ой, жизнь моя нескладная,
гори она неладная!