(Добро он творил, если вправду, невольно),
Зато уж изъянов в нем было довольно.
Здесь Ричард лежит. Я печально вздохну:
Легко ли спокойно лежать шалуну?
Ах, было ума ему не занимать!
Любил он ломаться и кости ломать.
То спорил остро, то ворчал вдохновенно.
Но, даже ворча, хохотал неизменно.
Как сотня чертей, был проказлив пострел
И многим действительно осточертел.
Но после того, как преставился шалый,
Нам часто веселья его не хватало.
Здесь Камберленд впал в немоту наконец,
Английский Теренций, наставник сердец.
На сцене являл сей художник ласкательный
Не душу живую, но облик желательный.
Все мужи - безгрешны, все жены - божественны;
Комедия стала, как ода, торжественна,
Разряжена в пух и под маскою грима,
Напыщенна, как трагедийная прима.
Глупцы его были героев достойны,
И Глупость, утешась, вздохнула спокойно;
А фаты, что разве в пороках похожи,
Портретом довольные, лезли из кожи.
Но где подцепил он недуг этот странный?
Ну где он увидел людей без изъяна?
Быть может, столь горько взирать ему стало
На грешников, в ком добродетелей мало,
Столь мерзостны стали и фат и бахвал,
Что, лени предавшись, себя рисовал?
Здесь Дуглас лежит, от трудов отдыхая,
Чума для мошенника и негодяя.
Сюда, пустомеля, святоша, ловкач!
Пляши над могилой, где тлеет палач!
Когда, в окруженье Сатир и Цензуры,
Сидел он на троне, ходили вы хмуры.
А ныне он мертв, и потребен наследник,
Чтоб враль не болтал и не лгал проповедник,
И чтобы Макферсона выспренний слог
Образчиком вкуса считаться не мог,
И чтоб Тауншенд не вещал во хмелю,
В то время как я над томами корплю,
Чтоб Лодер и Бауэр не возродились
И снова сограждан дурачить не тщились.
Свеча бичеванья, чуть видная, тлеет
Шотландцы во тьме уж совсем обнаглеют.
Здесь Гаррик лежит. Перечислишь ли вкратце
Все то, чем привыкли мы в нем любоваться?
На сцене соперников Гаррик не знал
И в первом ряду острословов блистал.
Но все ж, сколь ни много в нем было талантов,
Не шло ему впрок ремесло комедьянтов:
Бывал он подобен красавице модной,
Что прячет под гримом румянец природный;
На сцене был искрен, без грана притворства
А в жизни являл воплощенье актерства;
Врагов удивляя, друзей и родню,
Личины менял раз по десять на дню;
Уверенный в нас, он ярился, как бестия,
Коль холили мало его любочестие;
Друзей он менял, как охотник - собак,
Ведь знал: только свистни - и явится всяк.
Обжорлив на лесть, он глотал что попало,
И честью считал похвалу прилипалы,
И в лести потребность в нем стала недугом
Кто льстил поумней, тот и был его другом.
Но все ж, справедливости ради, не скрою:
За плески болванам платил он хвалою.
О Кенриков, Келли и Вудфоллов свора,
Торговля хвалою шла бойко и споро!
Ему было Росция имя дано,
Но Граб-стрит хвалила и вас заодно.
Так мир его духу: где б ни был, парящий,
Как ангел, играет он в небе блестяще.
Поэты, чью славу взрастил его гений,
И в небе продолжат поток восхвалений.
Шекспир, обласкай же волшебника сцены,
А Келли пусть сменят Бомонты и Бены!
Здесь Хикки лежит, грубоватый, но милый,
Само поношенье ему бы польстило.
Друзей он лелеял, лелеял стакан.
Был в Хикки один, но ужасный изъян.
Решили, что был он премерзостным скрягой?
Ах, нет, никогда - повторю под присягой.
Быть может, угодлив, на лесть тороват?
Ах, даже враги его в том не винят.
Иль может быть, слишком доверчив и только
И честен до глупости? Что вы, нисколько.
Так в чем же изъян? Говорите проворней!
Он был - что же дальше? - особый атторней.
Здесь Рейнолдс почиет. Скажу напрямик:
Ему не чета ни один ученик.
Острей, неуступчивей не было кисти,
А нрава - покладистей и неершистей.
Рожден, чтоб улучшить, воюя с убожеством,
Сердца обхожденьем и лица - художеством.
Хлыщей не терпел, но с примерным почтеньем,
Хоть вовсе не слышал, внимал их сужденьям:
"Корреджо рука, Рафаэлев мазок..."
Он нюхал табак, отодвинув рожок.
Уайтфурд почиет здесь с миром. Кто может
Сказать, что ничто балагура не гложет?
Да, был он чудак, весельчак, балагур,
Мгновенье - и новый рождал каламбур.
Душа нараспашку и щедр и сердечен,
Ни страхом, ни льстивостью не искалечен.
Легко и изящно, не слыша похвал,
Он соль остроумья вокруг рассыпал,
И список его ежедневных острот,
Пожалуй, не меньше страницы займет.
Шотландец, лишен предрассудков и чванства,
Ученым он был, но без тени педантства.
Прискорбно, однако, что ум либеральный
Был вынужден жить писаниной журнальной.
Он мог бы парить над вершиной науки
Людей веселил каламбуром со скуки.
Мудрец, кто украсил бы место любое,
Какого-то Вудфолла жил похвалою.
Эй вы, остряки, щелкоперы газетные,
Раскравшие дочиста шутки несметные,
Эй, воры острот, раболепное стадо,
Почтить вам учителя вашего надо!
Плетьми винограда могилу увейте,
И вина на место святое возлейте!
Потом разложите над славной могилой
Страницы своей писанины унылой!
Уайтфурд! Чтоб радость тебе подарить,
Скажу: и шотландцы умеют острить.
Могу ль отказать я в признанье таком,
"Добрейший из смертных со злейшим пером"?
ОЛЕНЬЯ ТУША
ПОСЛАНИЕ В СТИХАХ ЛОРДУ КЛЭРУ
Благодарствуйте, сэр, за прекрасную тушу,
Вы подарком своим мне потешили душу
Без сомнений, доселе подобное чудо
Не гуляло в лесах, не просилось на блюдо!
Было розово мясо, и жир был прозрачен
Живописцам для штудий сей зверь предназначен.
Хоть меня сотрясали голодные корчи,
Не спешил я подвергнуть сокровище порче.
Мне хотелось хранить этот дивный предмет
И знакомым показывать как раритет.
Так в ирландских домах, что бедны беспредельно,
Напоказ выставляется окорок цельный;
Ни за что драгоценность не пустят в еду
Там охотнее слопают сковороду.
Я отвлекся. Сдается, вы стали браниться,
Будто повесть об окороке - небылица.
Небылица? Ну что же, поэту вольно
Расшивать небылицами жизни рядно.
Все ж, милорд, я отвечу вам нелицемерно:
Это чистая правда - спросите у Берна.
Было так. Любовался я заднею частью,
И, подумав о друге, что верен в несчастье,
Я послал ее Рейнолдсу в форме исходной
Пусть рисует иль ест, если будет угодно.
А потом принялся я за шею и грудь,
Что за пояс могли миссис Монро заткнуть,
Но опять я столкнулся с мильоном проблем:
Для кого, и куда, и когда, и зачем.
Дать бы Коли, и Хиффу, и Вильямсу надо
Но оленю они предпочли бы говядо.
Может, Хиггинсу? Нет, вот уж мало заботы!
Ведь к добру не приводят такие щедроты.
Я осмелюсь сказать, что поэтам столичным
И баранина кажется яством отличным,
И олень им не впрок. Издевательство это
Коль рубаха потребна, а дарят манжеты.
Рассужденья прервал появившийся вдруг
Мой знакомый, считавший, что я - его друг.
Был он груб обхожденьем и длинноязычен,
И с улыбкой взирал на меня и на дичь он.
"Ах, но что это? Лакомство просится в рот!
Ах, твое ль оно? Или хозяина ждет?"
"Чьим же быть ему? - я закричал, как бахвал.
Я ведь часто пирую, - небрежно солгал.
Ведь меня привечают то герцог, то князь,
Но внимания я не любил отродясь!"
"Если все это так, - закричал он, ликуя,
Благодарен судьбе за удачу такую!
Вас я завтра прошу отобедать у нас!
Обязательно! В три! Невозможен отказ!
Будут Джонсон и Берк, чьи известны манеры;
Если б мог, я б зазвал благородного Клэра!
Будь я проклят, но снедь эту небо послало!
Нам к обеду оленя как раз не хватало!
Вы сказали, пирог! Испечем, коли надо!
Пироги моей Китти - желудка отрада!
Эй ты, крючник, к Майл-Энду за мной поспешай,
Эту ношу не смей уронить невзначай!"
И исчез он из глаз - будто смыло волною.
И за ним поспешали слуга и съестное.
И у шкапа пустого остался я в горе,
"Лишь с собою самим горевал я у моря".
Хоть душой от детины я впрямь занемог,
Все же Джонсон, и Берк, и хрустящий пирог
Не могли показаться несносными мне,
Коль о фате забыть и искусной жене.
И назавтра, в наряде блистательно-скромном,
Я приехал туда в экипаже наемном.
Я введен был в столовую (темный закут,
Где протиснуться к стулу - что каторжный труд),
И меня немотой поразило известье,
Что не будет ни Берка, ни Джонсона вместе.
"Как всегда, они заняты, к нам - ни ногой,
Этот речь говорит, а у Трейла другой,
Говорил мне хозяин. - Но плакать не стоит:
Ведь сегодня присутствием нас удостоят
Сочинители, умные невероятно
И, уж верно, сердечнее Берка стократно.
И еврей и шотландец строчат для газет,
Остроумье их - перец для пресных бесед.
Если первый Брюзгою зовется в печати,
То другого Бичом именуют собратья,
И хоть Цинну считают тождественным с ним,
Все ж Панург, а не Цинна - его псевдоним".
Он поведал в подробностях все мне и вся,
Тут они и пришли - и обед начался.
Я бекон и печенку узрел наверху,
А внизу, на тарелке худой - требуху.
По бокам и колбас и шпината хватало.
Но средина, где быть пирогу, пустовала.
Я, милорд, к требухе отвращенье питаю,