Она сидела в середине темной комнаты, от пола до потолка забитой какими-то поблескивающими экспонатами. Громоздились разломанные пианолы, книги, опять медяшки оркестрантов, — а вверху очень яркая горит электрическая лампочка.
Митя неподалеку с оберточными газетами в руках.
— И вы говорите, что хотите передать это в дар музею?
— Хочу передать, — сказал Митя твердо. — В дар.
— Безвозмездно, говорите?
— Абсолютно безвозмездно, — подтвердил Митя. — Я в принципе против частных коллекций. А вы?
— Да, пожалуй…
— Я не сравниваю, конечно, — но вы могли бы хранить дома подлинного Леонардо?
— Нет. Не могла бы…
— Вот видите, — сказал Митя удовлетворенно. — Мы не варвары. Не гуммы.
— Ну да.
— К тому же агрегат действующий… — обнадежил Митя. — У вас водопровод далеко?
— Нет.
— Поди сюда, милый… — позвал Митя, и от стены отделился худой парень в синем халате. Сквозь сильно увеличивающие очки глаза его глядели почти безумно.
— Тяни фал, — сказал сурово. — К водопроводу. И на кран надень. Потом жди команды. Понял?
— Понял, — сказал парень и пошел с фалом.
— Готов? — крикнул Митя.
— Готов!
— Пуск! — крикнул Митя.
— Чего?
— Я говорю, кран открывай. Воду пускай. Смикитил?
— Смикитил.
Митя нажал педаль. Модель заурчала. Опять красный шарик вздуваться стал. Перед лицом зачарованной женщины.
— Перекрывай гидравлику.
— Понял, — крикнул парень, и аппарат затих.
— Ну, репарда у вас, конечно, нету… — сказал Митя грустно.
— Нету, — подтвердила женщина.
— Заколочку одолжите, — попросил Митя.
Она вынула заколку. Митя ткнул заколкой в шарик. Он с грохотом разлетелся. Все шло как по нотам.
— Это фантастика! — сказала женщина потрясенно.
Парень мигал огромными глазами сквозь очки.
Между тем день рождения Мити пребывал в довольно странном состоянии: он как бы уже и начался, но в то же время никуда не сдвинулся.
Гости неопределенно слонялись по квартире. Гостей прибавилось. Был тут и второй Митин коллега с женой. Подошел третий. Коллеги сгрудились вокруг стола с закусками, друг на друга не глядели, томились. Меланхолически перебирал клавиши Гоша Струйских — красивый седоватый мужчина, журналист-международник — старый друг дома.
Катины приятели все так же сидели на стульях вдоль стены. — Может быть, мы пойдем уже?.. — тихо спросил один из приятелей Катю.
— Тебе чего — не сидится?
— Сидится, — ответил приятель и замолчал.
— Может, есть хочешь? — опять спросила Катя.
— Да, — сказал приятель, по совсем не тот, которого Катя спрашивала.
— Сейчас жвачки дам, — пообещала Катя. — Струйских привез, с экватора.
Струйских перебирал клавиши, и, казалось, ему нравилось. Зажевали жвачку.
Тогда бабушка спросила:
— Это что?
— Это жвачка, — объяснила Катя.
— Дай пожевать, — приниженно попросила бабка.
И Катя дала. И сослуживцам дала. Только Струйских не взял. Не хотел. Жевали.
Тут звонок раздался.
— Слава тебе, господи! — сказала Света.
Пошла в прихожую.
Собака залаяла. Все оживились.
За дверью стоял Онаний Ильич Грибанов с супругой.
— Это мы, — сказал он громко.
Митя оживленно шагал по предвечерней улице. «Синдрома» с ним не было. Только пакет с шариками. Настроение поправилось.
— Гражданин конструктор! — закричали сзади, и Митя на всякий случай обернулся.
Размахивая руками, вытаращив увеличенные за очками глаза, за ним гнался парень из музея. Митя втянул голову в плечи и бросился бежать. Бежали по-спортивному. Споро. Потом дыхание у Мити начало сдавать. Пучеглазый чуть на него не налетел.
— Тебе чего? — спросил Митя.
— Вас просят вернуться… — задыхаясь, сказал парень.
— Вот, — сказал Митя решительно и показал кукиш…
— Гражданин конструктор! — опять сказал парень, догнав его вновь.
— Дар есть дар, — сказал Митя грубо. — Мое дело подарить. Ваше дело — дальше думать…
— Я хочу сказать… — начал парень, но Митя перебил:
— Подарки не отдарки. Соленая печать — назад не ворочать.
— Да не в этом дело… — пытался вклиниться парень.
— А в чем? — спросил Митя с вызовом.
— Вас сфотографировать требуют. На стенд. Фотография в экспозицию пойдет…
— О, мама дорогая… — грустно сказал Митя.
Но ему опять полегчало.
День рождения, в общем-то, катился. Уже бутерброды жевали. Пить, правда, не пили, но уже ели.
Говорил теперь Гоша Струйских, говорил негромко, но все слушали:
— Аллопатин, гомеопатии… Все хорошо, конечно. Все, в общем… мало… А вот полюбуйтесь-ка, Тибет… Дичь, скажете, юрты, кибитки, китайцы, нанайцы, — а медицина феноменальная… И глубоко интеллигентная… Нирвана. Полное отсутствие всяких эмоций… И все секреты у монахов. Древние книги, черная магия… Шутки-шутки, а это еще человечество посмотрит, где черненькие, а где беленькие… Вы нас черненькими полюбите… Ха-ха-ха!.. — Гоша поперхнулся бутербродом и закашлялся.
Катя несколько раз стукнула его по спине.
— Вот так в дыхалку заскочит, и каюк, — сказала Катя.
— Чего заскочит? — поинтересовался Гоша.
— А чего хочешь, — объяснила Катя. — И никаких монахов.
— Катя, не мешай, ради бога, — строго сказала Света. — Ну-ну, Гоша.
— Вопрос в том, как до них добраться…
— До кого? — вклинилась Катя.
— До монахов, — объяснил Струйских. — Больному Гималаи не одолеть, а монахи вниз спускаются редко…
— А вы как же? — опять спросила Катя. — Через Гималаи?
— Да, — сказал Струйских. — На вертолете.
— А вертолет откуда?
— Падишах дал.
— А падишах откуда?
— Мы с ним в теннис играем…
— Ясненько, — сказала Катя.
Между тем у бабкиного кресла тоже текла беседа. Светская. Бабка давала объяснения к фотографиям, которых развешано было видимо-невидимо — за креслами, от пола до потолка.
— …Это я в «Весне священной»…
Фотографии рассматривал Онаний Ильич с супругой. И Серафим Лампадов был рядом. На всякий случай.
— А рядом, вот, полюбуйтесь, Фокин… Танцовщик был не без полета, но человек тяжелый… Немирович, пожалуйста… Одевался всегда прекрасно… Он ничего был… Славный. Нет-нет, это не я. Но мы похожи были. Нас частенько путали. Это актриса Корша Катенька Полевицкая читает стихи Блока на смерть Веры Федоровны Комиссаржевской… А это, — это позднее уже… Это Митя… Димитрий Петрович… Вот под этой кадочкой… — бабка показала кадку под окном, — перед войной…
Милый какой! — сказала жена Онания Ильича.
— Да, милый, — сказала бабка и тяжело вздохнула.
— Головку чуть повыше!
Митя стоял у беленой стенки с «Синдромом» в руках.
— Склонитесь к агрегату… — попросили.
— Так хорошо? — спросил Митя.
— Хорошо.
Потом вспыхнул свет — на мгновение — яркий, и изображение застыло. Митя и впрямь был мил.
Бабка продолжала давать объяснения. Катя металась сзади.
— Это — узнали, конечно, — Федор Иванович… Ну, конечно же… Шаляпин…
Неужели Шаляпин? — спросила жена Онания Ильича. — Вы его близко знали?
— Довольно, — уклончиво сказала бабка. — Я его отлично помню: блондин, хорошего роста…
Большой талант, — согласился Онаний Ильич.
— Сгубил себя, — огорчилась его жена.
— В изгнании, — пояснил Онаний Ильич.
— Даже птице не годится жить без родины своей, — встряла Катя. Никто ей не ответил.
Митя стоял в автомате. Бросил монетку. Номер набрал.
— Катя! — сказал он в трубку. — Слава богу! Почему слава богу? Ни почему. Как мать? Печально…
Катя шептала в телефон:
— Это, отец, цирк какой-то, все сидят, тебя ждут…
— Кто сидит? — поинтересовался Митя.
— Твои из лаборатории. Профессор с женой…
— Ну?
— Васенька, Кирилл Сергеевич с женой, Лягин…
— Выпивают?
— Нет, тебя ждут…
— Лампадов там?
— Конечно.
— Бабка про Шаляпина рассказала?
— Еще как!
— Гоша про Хусейна?
— Какого?
— Короля. Второго. Хусейна второго.
— Нет, он сегодня про монахов.
— Молодец. Не штампуется.
— Ты едешь или не едешь?
— Лечу.
Митя вышел из будки. Вечерело. «Пора бы пить яванский ром, но силы все забрал „Синдром“», — опять подумал он вяло. Покрутил пакетом с шариками. И пошел.
— Эта пластинка… — опять сказали, — познакомит вас с тем, что такое стереофония…
Оркестр грянул. Все сидели тихо, умаявшись. Никто не разговаривал.
Катя услышала звонок. И собака залаяла. Никто внимания уже не обратил. Катя открыла дверь. Митя стоял на лестнице. Музыка гремела. Митя глядел невесело, устало.
Онаний Ильич качал в воздухе стопкой:
— …Хочу вспомнить сегодня одну старую притчу. Некий прохожий увидел в жаркий день усталых людей. Они таскали камни, изнемогая под тяжестью груза. И лишь один из них трудился радостно. «Что ты делаешь?» — спросил его прохожий. — «Я строю Шартрский собор», — сказал ему гордо человек, отирая нот. — «Но ты таскаешь камни?..» — недоумевал прохожий. — «Да, — ответил труженик, — но камни эти ложатся в стены собора, а значит, я строитель его». Митя свой камень в собор науки уже заложил. Камень — это я фигурально. Но «шарик Арсентьева» бьется во множестве гидроприборов. Я ценю в тебе, Митя, человека на своем месте.
— Обыкновенного человека — на своем обыкновенном месте… — поддержал Митя.
— Ну да, — сказал Онаний Ильич.
— Спасибо, — сказал Митя. — Очень мило. И про собор. Одну минуточку.
Митя потянулся к полке и достал книгу.
— Что это? — спросил профессор.
— Это, Онаний Ильич, «Стоматологические отклонения у детей дошкольного возраста». Шестое издание. Исправленное и дополненное.
— Понимаю, — сказал Онаний Ильич, ничего не понимая.
— А это, Онаний Ильич, — я. — И Митя показал профессору фотографию ребеночка, которому кто-то пальцем оттягивает щеку, а за щекой у него — два зуба. — Глава называется «Занимательные отклонения». У меня в этом возрасте совершенно не ко времени прорезались два коренных зуба. И не на том месте. Меня тогда снимали. Зубы потом выпали, а фотокарточка осталась…