Убили парня
Убили парня
за здорово живёшь.
За просто так.
Спокойно.
Как в игре…
И было это
не за тыщу вёрст
от города.
А рядом.
Во дворе.
Ещё пылали окна…
Между тем
он так кричал,
прижав ладонь к груди,
как будто накричаться захотел
за долгое молчанье впереди…
Крик
жил отдельно!
Вырастал стеной.
Карабкался,
обрушивался с крыш.
Растерзанный,
отчаянный,
больной,
нечеловечески огромный
крик!
Он тёк по трубам,
полз по этажам,
подвалы заполнял и чердаки.
Он ошалело тыкался в звонки!
Ломился в двери
и в замках визжал!..
И воздух был почти воспламенён.
И сигаретки
прыгали у рта:
"Вот если бы не вечером,
а днём…",
"Вот если бы на фронте, —
я б тогда…"
И всё.
И только молний пересверк.
И всё.
И не остановился
век…
Какое это чудо —
человек!
Какая
это
мерзость —
человек!
[1965–1968]
" Плюньте на изящный ореол, "
Плюньте на изящный ореол,
даденый певцу во время оно.
Жалко мне поэта,
если он
занят
подновленьем ореола…
Пусть он лучше в доме
сор метёт.
Спорит о классических газеллах.
В булочную ходит.
Снега ждёт.
Застывает
у витрин газетных.
Пусть он режет хлеб.
Кричит во сне.
Морщится
от строчки неудачной.
Мчится по делам.
Звонит жене.
С дочерью
колдует над задачкой.
Покупает
яблоки ранет.
Разминает в пальцах сигарету…
Ничего таинственного
нет
в жизни
настоящего поэта…
Вот он на огонь глядит в упор.
Вот он разговаривает с кем-то.
Вот с друзьями едет на футбол…
И не носит
нимба.
Носит кепку.
[1965–1968]
Давнее
А. Киреевой
Я, как блиндаж партизанский,
травою пророс.
Но, оглянувшись,
очень отчётливо вижу:
падают мальчики,
запнувшись за мину,
как за порог,
наткнувшись на очередь,
будто на ленточку финиша.
Падают мальчики,
руки раскинув просторно,
на чернозём,
от безделья и крови
жирный.
Падают мальчики,
на мягких ладонях которых —
такие прекрасные,
такие длинные
линии
жизни.
[1965–1968]
" Над камином стучат "
А. Аграновскому
Над камином стучат
ходики…
Где упали
друзья —
холмики.
Навсегда заросли
травами.
До сих пор их дома
в трауре…
А другие
пошли в физики.
Мне о них разузнать —
фигушки!
Мне у них про дела
выпытать —
всё равно
что секрет
выболтать…
А иные нашли
жилочку,
может,
даже и впрямь —
жирную.
Полюбили столы
крупные.
Полюбили слова
круглые…
Им
грешно до меня снизиться…
И застыл телефон
в книжице.
Как рыбёшка
в углу невода.
Номер есть,
а звонить — некуда…
Похудела моя
книжечка.
Там,
где раньше канат, —
ниточка.
Там, где раньше
моря, —
озеро.
А заместо весны —
осени.
[1965–1968]
Базар того года
Ю. Казакову
Базар?
Базар!
Торговки
базлали:
"Сахарин фасованный!.."
"Целебная махра!.."
Чего только не было
на этом базаре,
особенно
если воскресенье,
с утра…
"Продам шинель новёхонькую!
Сам бы носил — жалко!.."
"Брусничная настоечка! —
Лекарство от невзгод!.."
"А ну,
кому
шаньги!
Румяные шаньги!.."
"А вот чудо-мыло…"
"А вот
костыль-самоход…"
"Прыгающий мячик —
детишкам на забаву…"
"Валенки!
Валенки на любой мороз!.."
Продавал ругательства —
за полтпинник
пару —
чернявый
хрипловатый
безногий матрос…
"Имеются ушанки.
Три кило ворсу…
Налетай, служивые!
Цена — пустяк…"
— А у вас, дедуся?..
— У меня
фокусы…
— Что ещё за новость?!
Как это?..
— А так…
Он прямо на булыжнике
расстелил коврик.
Из собственного уха
огурец извлёк.
И в мутноватой лужице
среди арбузных корок
заплавал,
заплескался серебряный малёк…
А старичок выдёргивал
голубей из сумочки,
потом превратил полено
в заржавленную пилу…
Старичок старался!
Мелькали пальцы сухонькие…
"Э-гей!
Кому фокусы!
Недорого беру…"
Подходила публика.
Смеялись бабы в голос…
А мальчишка —
замёрзший,
как громом поражён, —
вдруг сказал:
— Дедушка.
Продай мне…
фокус…
Чтоб в конце фокуса…
папа…
пришёл… —
Старичок
беспомощно пожал
плечами.
Цвела
победными лозунгами
щербатая стена…
Люди оглянулись.
Люди замолчали…
Кончилась.
Кончилась.
Кончилась
война.
[1965]
Ровесникам
Артуру Макарову
Знаешь, друг,
мы, наверно, с рожденья
такие…
Сто разлук нам пророчили
скорую гибель.
Сто смертей
усмехались беззубыми ртами.
Наши мамы
вестей
месяцами от нас ожидали…
Мы росли —
поколение
рвущихся плавать.
Мы пришли
в этот мир,
чтоб смеяться и плакать,
видеть смерть
и, в открытое море бросаясь,
песни петь,
целовать неприступных красавиц!
Мы пришли
быть,
где необходимо и трудно…
От земли
города поднимаются круто.
Век
суров.
Почерневшие реки
дымятся.
Свет костров
лёг на жёсткие щёки
румянцем…
Как всегда,
полночь смотрит
немыми глазами.
Поезда
отправляются по расписанью.
Мы ложимся спать.
Кров родительский
сдержанно хвалим.
Но
опять
уезжаем,
летим,
отплываем!
Двадцать раз за окном
зори
алое знамя подымут…
Знаю я:
мы однажды уйдём
к тем,
которые сраму
не имут.
Ничего
не сказав.
Не успев попрощаться…
Что
с того?
Всё равно: это —
слышишь ты? —
счастье.
Сеять хлеб
на равнинах,
ветрами продутых…
Жить взахлёб!
Это здорово кто-то придумал!
?
Концерт
Сорок трудный год.
Омский госпиталь…
Коридоры сухие и маркие.
Шепчет старая нянечка:
"Господи!
До чего же артисты
маленькие…"
Мы шагаем палатами длинными.
Мы почти растворяемся в них
с балалайками,
с мандолинами
и большими пачками книг.
Что в программе?
В программе — чтение,
пара песен
военных, правильных…
Мы в палату тяжелораненых
входим с трепетом и почтением.
Двое здесь.
Майор артиллерии
с ампутированной ногой,
в сумасшедшем бою
под Ельней
на себя принявший огонь.
На пришельцев глядит он весело…
И другой —
до бровей забинтован, —
капитан,
таранивший "мессера"
три недели назад
над Ростовом.
Мы вошли.
Мы стоим в молчании.
Вдруг
срывающимся фальцетом
Абрикосов Гришка отчаянно
объявляет начало концерта.
А за ним,
не вполне совершенно,
но вовсю запевале внимая,
о народной поём,
о священной
так,
как мы её понимаем.
В ней Чапаев сражается заново,