в какофонии промозглой,
в тишине забытых дней.
Но ветров сухие розги
подгоняют вновь коней.
Мчатся кони, мчатся годы,
и в тумане за окном
выстроились в ряд невзгоды.
Говорят, мол, поделом.
Машут подолами сосны
на игольчатой волне.
Утром травы снова росны
безмятежные вполне.
Я иду по ним в печали. —
Жаль упавшую звезду.
Кто-то где-то вновь отчалил.
Что ж имею я в виду? —
Не понять, довольно трудно,
мне же нечего скрывать.
Не в моей столице людно,
некуда впихнуть кровать.
На обочине живу удачи,
занимаюсь, чем могу,
а в кустах бельчонок плачет
весь пушистый, как в снегу.
Потерялся, видно, малый
и не знает, что внизу
запасает шишки мама,
ждёт сибирскую весну.
С прямотою
Всё не так, как вам хотелось.
Всё не так, как я мечтал.
Что-то мне давно не пелось,
То ль пойти мне на вокзал
и уехать в даль святую,
помолиться средь берёз,
потому что я тоскую
и, наверное, всерьёз.
Неизвестен… поневоле
завопишь в дожде косом.
У Поэта грусть и доля
выражается стихом,
но без мата и подлянки,
с прямотою нежных строк.
На весёлостях полянки,
оттого, что я игрок
и по крупному, в удаче
виден подвиг суеты.
Не давать умейте сдачи! —
Беспредельщики пусты.
Ну, к чему
Продираюсь сквозь забвенье
в неизвестности простор,
где моё живёт прозренье,
где другой я разговор
не веду случайно в жилу,
чтоб поведать о былом.
Я б купил плохую виллу,
перестроил б в чистый дом.
Ну, зачем мне неизвестность
за туманами тайги,
где кудрявится вновь местность…
…То ли встал не стой ноги
и пошёл открытым полем
в несбываемой мечте.
Ну, к чему такая доля —
быть всегда на высоте?..
И украшает, или «Я строю памятник себе»
Вся жизнь моя на Белом Свете
проходит, собственно, в борьбе.
Никто не вспомнит о Поэте…
…Я строю памятник себе:
Воздвиг колонны, рядом стены,
под крышу погреб заключил. —
Не зря я рвал в безумье вены —
себя работою лечил
от скуки и печали грустной,
недуг из тела изгонял.
В душе безрадостно и пусто —
никто стремлению не внял.
Зачем им погреб, если подпол
хранит картошку до весны.
Невзгоды получил я оптом,
меня ругали без вины.
И только внук с бабулей вместе
мне помогали, как могли.
Мы рассуждали не о чести,
считали круглые нули.
И выходило – не напрасен
был труд и в зной, и холода.
Как пароход трёхтрубный «Красин»
застрял с беспечностью во льдах
презрительного в сути крика
из прозвищ, ругани пустой.
А жизнь Поэта многолика
за той безжалостной чертой,
когда твой труд уже не нужен.
А памятник в саду стоит,
и отражается весь в лужах,
и украшает сада вид.
Сковала
На пьедестале невезенья
стою, как памятник царю.
Гляжу сквозь призму удивленья
на восходящую зарю.
Она полощется, как знамя
моей ненужности стихов,
и полыхает словно пламя
по нижней кромке облаков.
Скрывая истинность полёта
над пепелищем тишины.
И тенью кружит самолёта —
погибли люди без вины.
Земля усеяна телами,
кусками впился фюзеляж,
а вождь выходит на татами,
наводит в дебрях камуфляж.
Земля горит от горя грустью…
…Так много в жизни катастроф.
И слёзы безнадёги льются
дождём из злобных облаков.
Стою в нелепости суровой,
в осенней памяти скорбя.
Дымящийся простор подковой
сковала памятью судьба.
Не за струи
Вся осенняя прихоть, понятно,
растревожила снова меня,
где бордовые листья, как пятна,
разбрелись по лесам, и, звеня,
снова вспыхнула в грусти рябина.
В золотом сарафане берёз,
мне мерещится неба ряднина
без отсутствия трепетных грёз.
Я шагаю в безвестность покоя,
забывая осеннюю дрожь,
достаю я до тучи рукою
и тяну обессилевший дождь
не за струи, а словно за струны,
слышу музыку явных невзгод,
где остались певуньи, плясуньи
под покровом сермяжных свобод.
Не услышать их пенье деревне,
где не плачет тальянка давно.
На развилке стою я на гребне,
и смотрю в отражённости дно —
перламутровость тонет, заилясь
в незадачливость горьких времён,
как эпоха суровостей злилась,
и краснела не с разных сторон.
Разгулялась
В золотом пространстве леса,
под весёлый звон листвы
бродит ветерок-повеса,
задирает подолы
у берёзок и осинок,
те снимают кружева
с златотканностью косынок.
Льётся с неба синева.
Разгулялась осень в счастье,
разрумянилась она.
Звёзды в окна к нам стучатся,
серебрит стекло луна.
Утром стужа, днём теплынью
обдаёт нас осень вновь,
покрывая травы стынью,
пишет золото стихов.
Туманится местность
Я тупо смотрю в неизвестность —
она расцветает опять.
Туманится гиблая местность,
и нет на пенёчках опят.
Лисички исчезли куда-то,
и белых грибов не видать.
И солнце на небе заплатой
висит, освещающей гать.
По ней выбираюсь в просторы,
где кружится странности вихрь.
Опять на речушке заторы,
трещит в беспокойности «вихрь».
Трёхпалубный движется катер,
буксир всё скребётся наверх.
В моём настроении кратер
большой в непонятности грех
замаливать стану с берёзой
на синем приобье тоски
в связи с настоящей угрозой —
распасться опять на куски.
Заплакало
Заплакало небо по листьям,
опавшим с деревьев вчера,
и ветер сильнее стал злиться,
и тусклою стала заря,
и сумерки длятся и длятся.
Не видно сиреневых звёзд.
И звонче у сосен запястья
звенят своенравностью грёз.
А лето нам машет рукою
и шлёт всем осенний привет.
«И нету на сердце покоя…» —
сказал, заикаясь, Поэт.
Наверное, был ошарашен
стремительной сменой погод.
Стоящий по суткам на страже
печальных, но всё же свобод.
Поутру не спорь
Сентябрь ушёл в туман эпохи
и скрылся за стеной дождей,
а нам тепла достались крохи
с весёлой песенностью дней,
где от восхода до заката
шумели крыши, словно лес,
грустнели и вели дебаты
и обсуждали не прогресс,
а истину подмяли всуе,
себя возвысив на ветру,
и против силы протестуя,
серчают зори поутру
на яркий свет фонарных лезвий,
что затмевают серость зорь,
где ветер в безрассудстве резвый,
с ним лучше поутру не спорь.
Вершилось не зря
Не всё, но всё-таки прекрасно
в осенней тишине лесов.
И, кажется, всё не напрасно
случалось в стае облаков,
несущих летний запах гари
на поворотах тихих дней,
где мы летали честно в паре,
не видя собственных теней.
Парадоксально! Это было —
стелился плотностью туман,
и, словно в мраморе, светило
лучами раздвигал обман,
казалось, чудом одиозным
мелькали сосны под крылом,
и небо не казалось грозным,
но это всё уже в былом.
Оставил я штурвал, а небо
раскинулось опять шатром,
где стал встречаться с Фебом.
Не страшен без раскатов гром,
и молнии утихли за горами,
над степью алая заря,
и золотятся ярче Храмы,
и пишутся стихи не зря.
Не меняя цвет
Ох! печаль моя, тревога,
незапятнанная честь —
мне дана, друзья, от Бога,
вместе с ней Благая Весть.
Оттого молюсь закатной
я неистовой заре.
Этот случай, вроде, штатный
в той зависимой поре
я ходил по буеракам,
каждый звук весны ловил.
На горе свистели раки,
был я никому не мил.
Остаюсь таким поныне
вне зависимости лет,
что висят на синем тыне,
не меняя чести цвет.
Лбы трещат
Я сегодня в ожиданье,
исхожу тоской на нет,
кто-то гладит жёсткой дланью —
нарушать нельзя обет. —
Я стараюсь быть собою
из последних, в сути, сил.
Занят сам с собой борьбою…
…переплыть желаю Нил.
Только как туда добраться?
Самолётом! Не хочу.
Всё поставлено на карту.
Всё ли в жизни по плечу? —
Задаюсь вопросом чести.
Отвечаю сам себе.
Всё скукожилось, а вести
виснут в жёлтой городьбе.
Грусть сама грустит отныне,
и печалится печаль,
оттого душа и стынет,
что себя ей тоже жаль.
«Повторенье – мать ученья!» —
Нам вбивали много лет,