Мои края, знакомые насквозь:
пустынный берег, подзавалье, речка…
Так кто же я — хозяин или гость?
И что у нас — прощанье или встреча?
От холода я задремал в стогу,
как зверь, готовый погрузиться в спячку,
проснулся, закурил на берегу,
и бросил в воду скомканную пачку,
и не решил, что ближе и родней —
вчерашний шум березы отшумевшей
или просторы прибранных полей
и тусклый блеск травы заиндевевшей.
И, затянувшись горестным дымком,
спасая тело от осенней дрожи,
я вдаль глядел и думал об одном:
чем ближе ночь, тем родина дороже.
1966
" Еще осталась тишина "
Еще осталась тишина
в домах, где облупились ставни,
где тлеет огонек герани
в проеме низкого окна.
Еще осталась тишина,
ушедшая в сады, в заборы,
в калитки, в ржавые запоры,
в полуживые времена.
Была веселая пора:
от голубятни, со двора,
трехпалый посвист разливался,
и у колонки звон ведра
на всю округу раздавался.
А если траурный оркестр
вдруг нарушал покой округи,
сходились жители окрест
и молча провожали звуки.
Печаль светилась торжеством,
у лошадей лоснились крупы.
Плыл катафалк. Звенели трубы,
сверкающие серебром.
1966
" Я приеду, "
Я приеду,
в гостинице номер сниму,
выйду в город,
пройдусь, ни о чём не жалея,
но взгляну — Золотая аллея в снегу! —
и опомнюсь: в снегу Золотая аллея,
где когда-то под музыку липы цвели,
распускались пионы
созвездьям навстречу,
и мелькали огни сигарет,
как шмели,
а какие, какие тут слышались речи!
А теперь тишина,
неожиданный снег
до весны завалил Золотую аллею,
где давно потерялся мой голос, мой смех,
тот, которым смеяться уже не умею.
А под осень —
под осень шепталась листва,
и внезапно взлетала, как жёлтая стая,
в час, когда вдоль аллеи свистели ветра…
Потому и прозвали её — Золотая.
1966
" Не земля, а всего лишь страна, "
Не земля, а всего лишь страна,
не страна, а всего только город,
только улица, клен у окна…
Надоело! Я весел и молод.
Я устал от родимых примет,
от причуд материнского нрава,
и лежит предо мною весь свет —
и любовь, и работа, и слава!
…Так я думал. И вот, исчерпав
эту юную страсть к переменам,
понимаю, что все-таки прав,
возвратившись к отеческим стенам.
Слава Богу, что я не бедняк,
что остались навек за душою
этот берег и этот овраг,
и поэтому что-то я стою.
1967
" Я услышал, как воды шумят, "
Я услышал, как воды шумят,
то под снег забираясь глубоко,
то обрушиваясь с водостока…
Как тяжелые тучи летят…
Значит, вновь на реке потемнели,
изможденные старые льды,
и грачи наконец прилетели,
чтоб напиться апрельской воды.
Что еще? Разве то, что залиты
этой пенистой талой водой,
оседают надгробные плиты
по ночам под зеленой звездой.
Слава Богу — грядут перемены,
и всю ночь будоражат мой ум
шорох льдин, бормотание пены —
что ни час нарастающий шум…
1967
" Листья мечутся между машин, "
Листья мечутся между машин,
на колючем ветру коченеют.
Понимаю, как холодно им,
на глазах золотые чернеют.
Слава Богу, я снова один,
словно в этом какое-то благо!
И смотрю, как из серых глубин
тихо сыплется серая влага.
Я наутро поймаю такси,
подниму воротник от прохлады
и шоферу скажу — отвези
на погосты Великой блокады.
Потому что в одной из могил
мой отец похоронен когда-то.
Неизвестно ни места, ни даты —
устанавливать не было сил.
А недавно в рязанском селе
были праздники в честь Руставели.
Гости прибыли навеселе,
отобедали, песню запели.
Вечерело. Накрапывал дождь
на разбитую сельскую церковь,
на Оку, на есенинский дом…
И, совсем в непогоду померкнув,
любопытные бабы в платках,
зябко пряча тяжелые руки,
с удивленьем в усталых глазах
молча слушали чудные звуки…
Как смогли вы, друзья, уберечь
за полуторатысячелетье
эту древнегрузинскую речь, —
что ни время, ни пламя, ни меч
не развеяли в пепел наследье!
Что за песни! Какая судьба
донесла их до нашего края!
Репродуктор с вершины столба
что&то бодрое нес, не смолкая.
Я впадал окончательно в грусть,
на душе становилось постыло,
потому что беспечная Русь
столько песен своих позабыла!
Издал ’ и от низины пустой,
рассеченной осенней Окою,
тянет холодом и широтой
и последним движеньем к покою.
Над равниной плывут журавли,
улетают в горячие дали…
Вам спасибо, что вы сберегли,
нам спасибо, что мы растеряли.
Но зато на просторах полей,
на своей беспредельной равнине
полюбили свободу потерь
и терпенье, что пуще гордыни.
1967
" Свет полуночи. Пламя костра. "
Свет полуночи. Пламя костра.
Птичий крик. Лошадиное ржанье.
Летний холод. Густая роса.
Это — первое воспоминанье.
В эту ночь я ночую в ночном.
Распахнулись миры надо мною.
Я лежу, окружённый огнём,
тёмным воздухом и тишиною.
Где-то лаяли страшные псы,
а Луна заливала округу,
и хрустели травой жеребцы,
и сверкали, и жались друг к другу.
1967
НОЧНОЕ ПРОСТРАНСТВО
Дитя сороковых годов,
птенец послевоенных улиц,
я видел много городов,
но мне они не приглянулись.
Меня качали поезда,
меня кружили танцплощадки,
и это, видно, навсегда
со мной, как пальцев отпечатки.
И верно, потому что нет
такого места на планете,
где клином бы на белом свете,
как говорят, сошелся свет, —
я странным чувством полюбил
весь этот беспардонный табор,
в котором ел, с которым пил
и выходил очнуться в тамбур,
чтоб дверь тяжелую рвануть
и захлебнуться жарким ветром…
Куда ты? Но не в этом суть,
и дело все-таки не в этом,
а в том, что к женщине одной,
к какому-то микрорайону,
с отяжелевшей головой
я шел по городу ночному.
Его окраина всегда
меня тревожила сознаньем
того, что дикая трава
вплотную примыкает к зданьям,
что справа глина и бетон,
что где-то рядом запах поля,
клочок зари — ну, словом, воля,
переходящая в закон.
Но мой бессмысленный рассказ
так безнадежно затянулся,
а дело в том, что в этот раз
я заблудился и очнулся
средь крупноблочных корпусов,
занумерованных кварталов,
среди ободранных кустов
и бездыханных самосвалов
и вышел к яркому костру,
к каким-то людям молчаливым.
Они сидели на ветру,
и ветер бешеным порывом
из улицы, как из трубы,
ликуя, вырывался в поле,
свистел, и пламя золотое
сияньем озаряло лбы.
Под этот сумасшедший свист
я увидал с собою рядом
спокойный ряд усталых лиц,
очищенных огнем и мраком,
и понял, что и у меня
лицо почти иконописно
от пляски тени и огня…
Но было все&таки обидно,
что ночь с ее блестящей мглой
так коротка в средине лета,
что ореол над головой
всего лишь только до рассвета.
1966
КАРЛ XII
А все-таки нация чтит короля —
безумца, распутника, авантюриста,
за то, что во имя бесцельного риска
он вышел к Полтаве, тщеславьем горя.
За то, что он жизнь понимал, как игру,
за то, что он уровень жизни понизил,
за то, что он уровень славы повысил,
как равный, бросая перчатку Петру.
А всё-таки нация чтит короля
за то, что оставил страну разорённой,
за то, что рискуя фамильной короной,
привёл гренадёров в чужие поля.
За то, что цвет нации он положил,
за то, что был в Швеции первою шпагой,
за то, что, весь мир изумляя отвагой,
погиб легкомысленно, так же, как жил.
За то, что для родины он ничего
не сделал, а может быть, и не старался.
За то, что на родине после него
два века никто на войну не собрался.
И уровень славы упал до нуля,
и уровень жизни взлетел до предела…
Разумные люди. У каждого — дело.
И всё-таки нация чтит короля!
1966
" Швеция. Стокгольм. Начало мая. "
Швеция. Стокгольм. Начало мая.
День Победы. Наше торжество.
Я брожу, еще не понимая
в иностранной жизни ничего.
Вспоминаю Блока и Толстого,
дым войны, дорогу, поезда…
Скандинавской сытости основа —
всюду Дело. Ну, а где же Слово?
Может быть, исчезло навсегда?