Рухнет камень, исчезнет стезя,
друг протянет бессильную руку.
Так не порть настроения другу
и рассчитывай сам на себя.
Ах! Так вот она правда и жизнь:
в жаркий полдень, в холодную полночь
всем, кто просит участья, — учись
помогать, не надеясь на помощь.
Но смотри: поскользнёшься и ты
и услышишь, как в мире бескрайнем
говорят на краю темноты
ледяное дыханье воды
с человеческим жарким дыханьем.
1967
ЮЖНЫЙ БЕРЕГ
И куда ты здесь взгляда ни кинь,
все равно остаешься растерян:
что за черт — всюду вечная синь
или вечнозеленая зелень!
Куст магнолии, лавровый лист,
вечный воздух и вечное небо,
а захочешь обнять кипарис, —
разве мыслимо — вечное древо!
Вся природа надменно твердит:
нет на свете ни смерти, ни горя…
Но смотрите, куда-то летит
журавлиная стая вдоль моря.
Не спеша, кое-как, тяжело
улетают из отчего края,
за крылом поднимая крыло,
неожиданно напоминая,
что на родине ветер свистит,
что пустые поля почернели,
что последний осиновый лист
ждет в отчаянье первой метели.
1966
" А где дурачки городские, "
А где дурачки городские,
народ не от мира сего,
слепые и глухонемые —
повымерли до одного.
Блаженные, нищие духом,
таинственным миром своим
понятные древним старухам,
причастные тварям земным.
Бывало, Порфиша при встрече
откроет трясущийся рот,
и чувствуешь, что человечье
в юродивом ищет исход.
Вот&вот и промолвит такое…
А что ему — совесть чиста
и незачем благо земное
и наша земная тщета.
Сказал бы, да слов не хватило,
чуть-чуть бы — да рухнула связь.
Безумие вновь накатило,
и вновь голова затряслась.
Повымерла эта порода,
здоровый пошел матерьял,
но город лишился чего&то
и что&то в лице потерял.
Недаром от слабого слова
на косноязычных устах
величье царя Годунова
однажды разрушилось в прах.
1968
" На невеликой памяти моей "
На невеликой памяти моей
как много их прошло, шумя словами,
фанатиков, трибунов, бунтарей
с пылающими истиной очами.
Я вспоминаю молодые дни
гражданских свар, ниспроверженья взглядов,
когда к обеду шествуют они,
в кармане даже кукиша не спрятав.
Ну, молодцы! За два десятка лет
перебродило молодое тесто!
Они умно клеймили белый свет,
но каждому нашлось под солнцем место.
Растят детей. Стареют. В меру пьют.
Налаживают маленький уют.
Общественный порядок охраняют.
И, позабыв свою святую злость,
на честно заработанную кость
слюну чревоугодия роняют.
1968
СЛОВО
Я так и не вспомнил, что было
на месте больших корпусов.
Как много душа позабыла
событий, людей, голосов!
Но вдруг на углу переулка
с названьем, звучащим мертво,
из памяти вырвалось гулко
старинное имя его…
Старайтесь в угоду минуте,
спешите за временем вслед,
весь город переименуйте, —
слова выплывают на свет.
Слова, зароненные с детства,
которые юная мать
успела, как призрак наследства,
нечаянно мне передать.
Живое вершится живыми.
Клубится строительный дым.
Все верно. И все-таки имя
живет по законам своим.
Пускай, угрожая забвеньем,
свистит над кварталами снег,
но все, что утрачено зреньем,
останется в слове навек.
1968
ДВА БОГАТЫРЯ
Как ты попросту сгинул, богатырь Святогор,
Как великую силу растратил —
ты врага не разбил, не освоил простор
и нe вывернул камень-Алатырь.
Ты по воле своей сам улегся в гробу,
ты, смеясь, суеверья отринул,
понадеясь на мощь, на авось, на судьбу,
глянул в небо — и крышку надвинул.
Друг подумал: потеха! Но крышки края
вмиг срослись с гробовыми краями.
— Что ты медлишь? Сымай! — и вцепился Илья,
тащит крышку — аж кровь под ногтями!
— Что ты тянешь? Руби! — друг ударил сплеча —
вырос обруч из кованой стали…
Слышен голос из гроба: — Спасайся, Илья,
и молчи, чтобы люди не знали,
как я сгинул…
Не то легковерная Русь
примет весть о бесславной кончине
как знаменье… Вдохни мою силу, и пусть
мать навеки забудет о сыне!
1969
" Непонятно, как можно покинуть "
Непонятно, как можно покинуть
эту землю и эту страну,
душу вывернуть, память отринуть
и любовь позабыть, и войну.
Нет, не то чтобы я образцовый
гражданин или там патриот —
просто призрачный сад на Садовой,
бор сосновый да сумрак лиловый,
тёмный берег да шрам пустяковый —
это всё лишь со мною уйдёт.
Всё, что было отмечено сердцем,
ни за что не подвластно уму.
Кто-то скажет: «А Курбский? А Герцен? —
всё едино я вас не пойму.
Я люблю эту кровную участь,
от которой сжимается грудь.
Даже здесь бессловесностью мучусь,
а не то чтобы там где-нибудь.
Синий холод осеннего неба
столько раз растворялся в крови —
не оставил в ней места для гнева —
лишь для горечи и для любви.
1969
" Мне было жаль, что не поймет меня "
Мне было жаль, что не поймет меня
тот, кто ни разу с жизнью не прощался,
кто с нищею душой не возвращался
в родимый дом на грани мглы и дня.
Когда ночные тени за спиной,
когда в глазах и под глазами тени
и словно катафалка появленье
из-за угла машины поливной.
Когда на белом свете ни души,
все спят вповалку — даже постовые…
Как звонко разносили мостовые
мои шаги в светлеющей тиши!
Я шел и знал, что на моих губах
осела соль мгновений быстротечных,
иллюзии, развеянные в прах,
горячий пепел заповедей вечных.
Над головой светлели небеса,
а в голове едва дымилась груда
каких-то слов… Но птичьи голоса
вдруг раздались, неясные покуда.
Дохнуло ветром. Сладкий аромат
привянувшего липового цвета
ударил в ноздри. Середина лета.
Так вот в чем дело: скоро листопад!
Ах, эта жизнь! Печалюсь и люблю,
что красота сроднилась с безобразьем,
я заболел твоим разнообразьем,
а ты меня толкаешь в колею!
Как пахнут липы, влажные внутри,
как все смешалось: тонкий запах тлена,
и свежесть листьев, и дыханье ветра,
и розовое золото зари.
1969
" Как в далекие годы, опять "
Как в далекие годы, опять
ты погрузишься в гомон грачиный
и в беспамятстве будешь стоять,
окруженный весенней лощиной.
Как отчетливы трели синиц,
как сияет пушистая верба!
Падай наземь хоть навзничь, хоть ниц,
хочешь — в землю гляди, хочешь — в небо…
Звякнул колокол. Значит, пора
поклониться лесам и болотам,
значит, вновь повернула тропа
к человеческим вечным заботам.
Но в росе остывающий след
остается, и этого ради
хорошо появиться на свет
и, прощаясь, жалеть об утрате.
1969
" Поскользнулось копыто коня, "
Поскользнулось копыто коня,
мускулистое конское тело
напряглось, и подкова, звеня,
по обрыву в стремнину слетела.
Усмиряя невольную дрожь,
я подумал: любимец удачи!
Ты как можешь, как хочешь живешь
хорошо, что не хочешь иначе.
Что привык лошадям доверять,
что проверил седло и подпругу…
Чтобы душу свою не терять —
будь влюбленным в судьбу и разлуку.
Хоть немного, но выпало дней,
заклейменных печатью свободы!
Я когда-нибудь вспомню о ней,
вспомню эти бродячие годы.
Затоскую о воле своей,
о стремнинах, где пляшут форели,
где подковы моих лошадей
в синих реках давно заржавели…
1969
" Законы охотничьей жажды "
Законы охотничьей жажды
жестоки, а значит, не жаль,
что в алые нежные жабры
вонзилась колючая сталь.
У птицы в сиянии зноя,
у рыбы в сверканье ручья —
у каждого вольная воля,
у каждого доля своя.
Умоюсь водой ледниковой,
воды родниковой напьюсь,
в хмелю от свободы суровой
в зеленые травы свалюсь.
Под рокот реки засыпая,
увижу опять наяву,
как блещет форель золотая,
как бьется, кровавя траву.
1969
" Я научился засыпать в седле, "
Я научился засыпать в седле,
рассчитывать опасное движенье,
не торопясь угадывать во мгле
ведущее к ночлегу направленье.
Я вовремя почувствую беду,