Светлана КековаСТИХИ
* * *
…и когда человек, умирающий прежде конца,
за одеждой своей на закате вернётся ко мне,
я отвечу ему, не узнав его рук и лица,
что сосчитан песок, на морском находящийся дне.
Я ему расскажу, что когда я осталась одна,
мне явился во сне и сказал по секрету Господь:
«Тяга вещи к распаду при жизни её не видна, —
но случается смерть — и тогда распадается плоть».
Сохранила на память я тканый хитон, поясок,
но кому я должна эти старые вещи вернуть?
…Дети серых жуков зарывали в горячий песок
и потом заходили в прохладную воду по грудь.
И песок ли нашёптывал, волны ли цвета свинца
или, может, за лесом глухие раскаты грозы,
что из смертных никто не достоин такого венца,
чтоб бессмертье вкусить от плодов виноградной лозы.
Ты ко мне повернулся одним из неузнанных лиц,
снова бросил на землю простой кипарисовый крест,
и кричала над миром толпа растревоженных птиц:
«Бога можно увидеть, сорвавшись с насиженных мест».
Разрывая пространство и время на части деля,
прячет ноги в воде царь-огонь, проклинающий рыб,
и опять, как дитя, содрогается в плаче земля,
вознося к небесам фимиам зацветающих лип.
* * *
О чем еще нам говорить с тобою?
О чем молчать, прощаясь на бегу?
Ведь только небо бледно-голубое
да голуби на мартовском снегу
так безмятежны, так красноречивы,
что лишними становятся слова…
Но скоро, скоро ветви старой ивы
надумают — и сменят кружева.
Зашевелятся лиственные тени,
своей игрой скрывая некий клад,
и белым, влажным пламенем сирени
однажды днем зеленый вспыхнет сад.
И мы, томясь своим порывом странным,
друг к другу безбоязненно прильнем…
Как можно жечь таким благоуханным,
таким безгрешным неземным огнем?
Но тянется совсем другая повесть,
где сердца стук — как поступь каблуков…
И только солнце, как больная совесть,
выглядывает из-за облаков.
Два стихотворения
Недоступные нашему зренью,
души грешников стонут в аду…
Сладко пахнет персидской сиренью
летним вечером в Летнем саду.
Ничего за живых не решая,
молвил Бог, что в назначенный срок
вновь Медведица будет Большая
головою стоять на восток.
Но, друг друга обняв, мы забыли,
что нам звездный сказал алфавит:
из забвенья, тумана и пыли
наша бедная жизнь состоит.
Из печали, греха, покаянья,
из любви, покаянья, греха,
из объятия тьмы и сиянья
в еле бьющемся сердце стиха.
Бог ли держит меня за запястья,
куст ли каждым дрожит лепестком,
как короткое летнее счастье
в запыленном саду городском?
Кровь видна под корою осины.
Летний сад облетел и засох.
Плоть младенца из высохшей глины
в чреве женщины вылепил Бог.
Я услышала то, что хотела,
в городской запыленной глуши:
тень — не копия смертного тела,
а рисунок бессмертной души.
Не потрогаешь душу руками,
как созревший до времени плод…
Сердце бьется, как птица о камень,
как усталая рыба о лед.
Сердце бьется, а песня поется,
так что грудь начинает колоть.
Да, когда-нибудь в землю вернется
из земли сотворенная плоть.
Минет жизнь — и покажется длинной,
как протяжное эхо в горах,
глина снова смешается с глиной,
новым прахом насытится прах.
Но и смерть — лишь любви средостенье.
Из земных вырываясь тенет,
с тихим трепетом легкою тенью
дух мой в Божьи объятья скользнет.
Две молитвы
Холодным лунным светом осиян,
меж нами спит огромный океан,
где рыбы молят Бога о пощаде.
Открыв лицо небесному огню,
я мысль об аде от себя гоню —
и масло умножается в лампаде.
В потоках слезных на лице земли
деревья гибнут, тонут корабли,
над каждым домом слышен плач ребенка.
Но сколько нужно бурь перебороть,
чтоб не в огне явился нам Господь,
а в тишине, в дыханье хлада тонка.
Как хочет рыба лечь волне на грудь,
так хочешь ты забыть меня, уснуть,
иль, превратившись в облако иль птицу,
слагать стихи, в огромном небе плыть
и Бога милосердного молить:
«Чувств просвети простую пятерицу
и попали мой грех, мою вину,
пусть в этом небе я пойду ко дну,
как камень, что случайно брошен в воду…»
И вот, среди житейских бурь и битв,
услышит Бог слова твоих молитв
и, как ребенку, даст тебе свободу.
Меж нами льется времени поток,
и надевает вдовий свой платок
моя любовь. В цветной ее одежде —
заплаты слез, страданий лоскуты…
На все мои мольбы, любимый, ты
молчаньем отвечаешь, как и прежде.
Как некий мед, добыт из горьких трав
полынный сок. И ты, конечно, прав —
мы не одни грешим на этом свете.
Нам в этом мире больно жить, пока
нас помнят реки, камни, облака,
растения, животные и дети,
и черный мак, и алый цикламен…
Из Книги жизни в Книгу перемен
перетекают имена и числа,
а там — бежит вода, танцует мох,
и Бог разлук — какой-то странный бог —
всё слезы льет, ни в чем не видя смысла…
Когда умрет простая жизнь любви,
я Господу скажу: «Благослови
детей, чьи лица скрыты именами,
чьи крылья серебристы, как зола,
чьи души спят, а бедные тела
скитаются, как тени, между нами».
Худые руки на груди скрестя,
меж нами вечно наше спит дитя,
как светлый ангел в облачной кровати.
И я взываю к Господу: «Прости,
и спящего младенца окрести
в огромном океане благодати…»
* * *
Он тих, но смиренье ему не к лицу,
он ночью заблудшую ищет овцу
в стране, для него неизвестной,
ни другу о нем не скажу, ни отцу,
ни ангелу в тверди небесной.
Кто сыт настоящим, кто будущим пьян,
кому-то судьба не по вкусу,
кто знает, что будет крестить Иоанн,
и мертвой водою греха Иордан
омоет стопы Иисусу?
Мы были как те — не сомкнувшие вежд,
на брачном пиру, но без брачных одежд,
в чаду лихорадки любовной,
и сердцем постичь не могли — почему
возьмут нас и бросят во внешнюю тьму,
где слышен лишь скрежет зубовный?
Давай же, любимый, с тобою пойдем
туда, где не зреньем, не слухом,
а любящим сердцем услышим о Нем —
Он крестит людей не водой, а огнем,
и Духом, любимый, и Духом.
Как южная ночь глубока и тиха!
К невидимой ангельской рати
свой лиственный лик обратила ольха, —
и сердце уже не источник греха,
а чистый родник благодати.
* * *
Какая-то птица, как цепи воздушной звено,
приветствуя Бога, в лазури купается чистой.
Нас сеет Всевышний, как сеятель сеет зерно,
мы спим при дороге, на почве лежим каменистой.
Исполнятся сроки, и Бог тебе скажет: Восстань!
Ты будешь расти, не имея для тела границы.
И тополь серебряный, ткущий древесную ткань,
сплетет из ветвей серебристую люльку для птицы.
* * *
Тянет с севера тленом и холодом,
подо льдом цепенеет река,
и опять над разрушенным городом
кучевые плывут облака.
Проплывут над столицею древнею,
над зубчатой кремлевской стеной,
над заброшенной русской деревнею,
над огромной усталой страной.
Равнодушное небо безбрежное,
этот синий воздушный простор,
бороздят облака — белоснежные,
как вершины невидимых гор.
Злого времени ветер пронзительный
над тобою не властен, пока
в неземной красоте ослепительной
над Россией плывут облака,
очертанья меняют, колышутся,
и, покуда не кончился день,
как бесшумно, стремительно движется
по земле их летучая тень!
* * *
В объятьях неба нет желанья власти: