И воздух июньским предбанником,
Прохладным, ну, послевыходным.
И ноги людские ходят странниками,
Вышагивая образом самым чудным.
А ночи светло-стройно спелись
И разбледнелись от луны.
А запах улиц такая прелесть!..
Чего не чуют одни жирные каплуны.
И ты не чуешь — от меня
Идёт какая лава.
Того не видишь, отменя
Во мне реальность пламенного дня.
Моя такая слава.
Родился в мае — майся, знай.
Но май советский — новый май:
Раззеленелись нежные сады и огороды,
Цветут республики, их целые народы,
Цветёт всяк сам, и я цвету с тобою,
Страна моя, цвету, как племя незабудок голубое.
1939
Август [28]
Попыхивает гроза.
Посверкивают глаза.
Медно-жёлтые, кошачьи-жёлтые, пустые.
А на небе беззвёздная пустыня.
А на земле какая теплота!
А на земле какая светлота!!
Москва, Москва — какая широта!!!
Москва, Москва — какая долгота!!!
И темноте двора есть дело —
Беречь, хранить и холить тело
Моё, своё,
С августом вдвоём.
И теплота, как дивный водоём —
Как в ванне в теплоте,
Как в ванне в темноте.
Вольготно в широте,
Неплохо в долготе!!!
1939
Август в конце [29]
И вот вам август-месяц в конце —
В дождях и в седых облаков кольце,
Голубая ярая Юга*) вода
Седые катит зимы года!
И вот вам северного лета венец:
Богульник (так!) в зелёном в болотном вине,
Пьяны: ягоды волчьи, брусника, грибы и лесная трава,
И звёзды, как яркие пьяные слова!!!
И вот вам хмель этой пьяной поры
От дождей, от болот, от болотной травы —
Это осень курит своё вино,
От которого сбесятся в час иной.
И небо, впавшее в сизую хмурь,
И Юг от ветров, от дождей и от бурь,
Богульник пьяный и мокрый насквозь,
И волк, забежавший сюда на авось.
1939
Отчего такой мороз? [30]
Свиреп, рассвирипел ещё как
Мороз и заскорузил щёки.
Дерёт, дерёт по коже щёткой,
А по носу — щёлк, щёлк, щёлк — щёлкает!
Мороз пылает — он не старец,
Он наш советский раскрасавец!
Людей по-нашему бодрит,
Лишь нос и щёки три, три, три!!
Он ветром северным "Седову"
Помог с братком обняться поздорову.
Ну, тут все выпили по малу,
Морозу ж капли не попало.
Всё по усам и растеклось
И превратилось во стекло.
Ну, тут мороз рассвирепелся,
Пары наддал и в холку въелся.
Да как пошёл щелкать по носу
И капитану, и матросу,
И гражданину СССР,
И мне, поэту, например.
Щелкал, щелкал, устал — и бросил.
А слёзы наши — заморозил.
Но это пиру не помеха:
Мы все и плакали от смеха.
1939
СТАРИННАЯ МЕЛОДИЯ
В горнице столь милой печечкою белой,
В сумерках чуть виден кто-то за клавиром.
От углов, уж черных, и от печи белой
Веет отошедшим, да, прошедшим миром.
Старый мир струится тихо под перстами.
Старый мир являет виове прелесть звука.
Кто-то за клавиром оживил перстами
Дорогие думы Кавалера Глука.
1909. Крюково.
ПОСЛУШНИЦА
Вся в черном — легкая на световом, на белом.
Идет и черным не пугает белизны.
Идет, послушная, за тихим малым делом.
Идет, не смотрит: явно видит сны.
И тишина с ней, тихой, неотлучно
Идет и бережно отсчитывает миг.
А, рядом, тянется и тянется, докучно,
Железок звяк ключей или вериг.
1908.
РУИНА
Красный дом — красный дом — красный дом.
Это флюгер скрипит ржаво-рыжий.
И в ответ, да, в ответ — о, с трудом —
Вторит арфа Эола на крыше:
Красный дом… красный дом, красный дом.
Ведь весна! Да, весна, здесь весна —
Ручейки разлилися как речки,
И трава разноцветно роена.
Блеют — где? — по утрам две овечки:
Да, весна… да, весна, да, весна…
Красный дом. Красный дом. Красный дом.
Это дятел долбит по деревьям.
Флюгер с арфою вторят, с трудом.
И несется к весенним кочевьям:
Красный дом, красный дом, красный дом!
1912.
МОЙ ТРАУР
Иду — цветной веселый сквер
Уж издали благоухает,
И вот — гусарский офицер
Седой, нарядный, — отдыхает.
На лавочке сижу в тени
У плещущего вниз фонтана,
Шумит вода и чуть звенит…
Да, песенки про Калибана.
Вот возле звонко смех вскипел.
Бурлит, бежит ко мне задорно.
Веселье… Если б я умел,
Я веселился б так же, вздорно.
Но странный средь цветных фигур,
В руках держу я точно гробик,
Обернутый мной в креп Гонкур
Изящный и печальный томик.
1913.
КОНЕЦ КЛЕРКА
Перо мое пиши, пиши.
Скрипи, скрипи, в глухой тиши.
Ты, ветер осени, суши
Соль слез моих — дыши, дыши.
Перо мое скрипи, скрипи.
Ты, сердце, силы все скрепи.
Скрепись, скрепись. Скрипи, скрипи,
Перо мое — мне вещь купи.
Веселый час и мой придет —
Уйду на верх, кромешный крот,
И золотой, о злой я мот,
Отдам — и продавец возьмет.
Возьму и я ту вещь, возьму,
Прижму я к сердцу своему.
Тихонько, тихо, спуск сожму,
И обрету покой и тьму.
1913.
НОВЫЙ ГОД
Елочный огарок горит
В моей комнате.
Любезно лар говорит:
Укромно те?
Лар, лар — сиди, молчи.
О чем говорить в ночи
Даже с тобой?
Да. Да. — Бой
Часов пропел два
Раза.
Открылись оба глаза —
И лар
Вновь немой самовар,
А от огарка в комнате — яркий пожар.
В ДЕНЬ РАДОСТИ
Я смотрю в витрину антиквария
— Там турецкий старый странный пистолет.
Рядом шелк, дощечки для гербария,
И чайничек, которому сто лет.
Да — я думаю — в день радости Прекраснейшей,
— Хорошо взять в руки этот старый пистолет.
И во тьме, на дне, на дне ужаснейшем,
Радостно смертельно побледнеть.
Зазвонят звонками телефонными,
Прибегут, поднимут прежде странный пистолет
Запечатают печатями коронными.
И останется один поэт.
1914.
МУЗЫКА НА ПАСХУ
Лад пева храмового,
Лик великого леса-лепа,
Хор громовой нехромого
Хорового солепа.
А пело беспрерывь рокотань-рокотунь,
А тело белое беспрерывь гремело
— О липе, о тополе, о туе
— Гремль белый!
Лилось, лилось, лилось
Солепым солнцем целуясь днесь.
И лев и лань и лось
Веселясь, селились в целом бубне
Будни
— Буде.
Праздник
Возгрянул, грянь, грянь, красник!
22 апреля 1918. Утро.
ПОЖАРЫ [40]
1
То солнце, не луна, взошло
Как медь отсвечивая кровью.
Взошло, горя и рдея зло,
Не грея, не светя, в покрове.
Дымов и облаков таких,
Что видел лишь пожар московский,
Когда француза мужики
Огнем вздымали мужиковским!!
То, север, от пожаров ты,
Лесных, седых и домовитых,
Кровавым солнышком пустым,
Горишь весь день не деловито.
А там луна взойдет, красна
И стынет, горесть нагоняя.
В дождях плыла твоя весна
А лето в дыме обгоняем.
А там и в деревнях пожар!
И вдруг село зажглось, как сено!!
Врагам и недругам не жаль
Жилья, людей, лесов — измена.
С головотяпством подружась
Все жгут да жгут леса и траву!
В неистовстве своем кружась,
Огонь, гигантскую потраву
Начав, кончает весь в дыму,
Седой и рыжий, полоумен,
И бешен! Крышкою тому,
Кто слаб и квёл и тяжкодумен!
Сентябрь 38 Подосиновец
<2>
Зима это снег, силуэтный и нежный,
Который любил я, сам осень бесснежная.
Ночуя в повозке от инея белой,
Кочуя по странам, весь в бедности смелой
И видя, все видя, своими глазами —
Как тянется труд, чернея слезами,
Светя и цветя на одеждах, фигурах,
На синих, на черных, на красных, на бурых,
Своею! Крестьянской! Рабочею! Краской!
И музыкой фуры, нежнейшей и тряской,
Усталость свою запивал я досыта.
Хоть трескались ноги, хоть тело разбито,
Всегда повторяя рабочего сказ такой:
— Страдаю зимою
Озимым зерном
С трясучкой немою,
С готовой для собственной смерти серпом!
ПРОЩАНЬЕ С ЛЕТОМ
Сияет осень серо
Еще не приходя,
Еще приготовляясь,
Уже тоску родя.
Сияет небо серо,
Как бы глаза бродяг
И день возобновляясь
Лохмат и хмур как як,
И серым станет за ночь, как
Лицо, за ласки мстя,
Когда всю ласк вязаночку
Рассыпет злой пустяк!
Хоть брызнет масса солнца вся
И кровь пойдет в подъем,
Но тут же кровь поссорится
С лохматым яком-днем.
Вот осени сиянье
Пребольное глазам,
Вот хмурости зиянье,
Разлуки голоса.
Свернется кровь, замерзнет кров
Морозом в волосах.
Горбом легла в простынь сугроб
Ты, серая краса.
Чабан-ЗадеДУНАЙ РАЗЛИВАЕТСЯ
Дунай разливается с желчью и гневом,
Рассердившись на свои бетонные ограды.
Волнуется, шумит, вспенивается, —
Толкает мост и грызет камни.
Люди останавливаются на берегу, устремляют глаза,
И недовольны: что с Дунаем?
— Шестьдесят лет не было такого разлива
И не выливался он за ограды.
Те, для которых желания их святее всего,
Мрачное лицо свое видят в твоем светлом лице.
Они, себялюбцы, не знают тебя.
— У тебя молодое бурно разливающееся сердце.
Я видел тебя сегодня так вспененным —
Груда пены перебросилась через громаду оград.
Скажу открыто: сердце мое так же стремит разлиться
И хлынуть за тысячелетнюю изгородь.
Если б я, вспенясь, разлился и бурно потек,
Я разрушил бы ограды всего человечества.
Если б я извел свой народ из тесного озерца,
Превращаясь в реку, я довел бы его до океана.
Потом, утомясь, я остановился бы.
А на камне надгробном моем прочли бы: слава богу, умер.
Но на принесенном мной иле я оставил бы Нового Адама,
Который построит дворец со своей Евой.
И на черной иляной земле взрастут свежие цветы
И новый народ встанет среди них.
Дунай — ты увидишь, услышишь тогда,
Вспомнишь в одну покойную ночь,
Что не напрасно я стал на ровном твоем берегу.
Не напрасно омыл темное свое лицо в твоих пенных водах.
Чабан-ЗадеТУЧИ, ТУЧИ
Тучи, тучи,
Путешествующие тучи,
До Чонгари, до Китая
Добирающиеся тучи.
— Возьмите меня тоже, чтоб открылось мое сердце,
Чтобы мои слезы рассыпались на мой край.
Тучи, тучи,
Градовые тучи,
Алым, зеленым, желтым
Поясом опоясаны тучи.
— Возьмите меня, полетим в далекие страны,
К девушке, красавице, которая полотно свое белила в Салгире.
Тучи, тучи,
Умереть я хочу,
После смерти, на небе
Хочу я смеяться.
— Возьмите меня, полетим к берегам морей.
Чтобы вблизи посмотреть в лицо Венеры.
Тучи, тучи,
На камышевых озерах,
В бесконечных степях,
Где мерцают звезды.
— Возьмите меня тогда, когда с громом,
Стирая горы, спускаетесь к морю.
Тучи, тучи,
Откуда идете?
О моей матери, о моей деревне
Что вы знаете?
— Скажите: вместе с вами мы тайно плакали,
Вышли на путь, пожелтели, увяли.
Тучи, тучи,
Идите на Яйлу
И если увидите мою Эсму,
Поклонитесь ей от меня.
— Омойте тихо слезные глаза моей матери.
И поцелуйте ей руки, чтобы забыла она свое горе.
Будапешт 1919 г.