братьями друг другу были вроде!
Но однажды Вовка – эх, Вован молодой! —
познакомился с красоткой Олей.
Он хотел назвать ее женой – о боже мой! —
он хотел на ней жениться скоро!
А у Оли той была сестра – эх, сестра! —
у нее была сестра Танюша.
Женьку полюбила вдруг она – эх, она! —
отдала она ему всю душу!
И они гуляли вчетвером – ой-ё-ё-ёй —
танцевали танго под луною.
А судьба уж руку занесла – над головой —
и над жизнью Вовки молодою.
И однажды Женька забурел – эх, забурел —
и на танец Олю пригласил он,
тут Володя тоже не стерпел – он не стерпел —
и ударил друга что есть силы!
И сверкнул в руке у Женьки ствол – черный ствол —
и навел наган он в сердце друга.
Выстрел прогремел, а Таня с Олей – эх, сестрой —
зарыдали в горе и испуге!
Что же ты, братуха? Не стреляй – эх, не стреляй —
не стреляй в меня, братан-братишка! —
прошептал Володя и упал – эх, упал —
весь в крови молоденький мальчишка.
Что ж ты, Женя-Женька, натворил – о боже мой —
слышишь, мусора свистят, Евгений!
Делай ноги, паря, если хочешь быть живой,
убегай, скипай скорее, Женя!
Оторвался Женька от ментов – эх, ушел —
потерял он Таню дорогую!
И напрасно девушка ждала – его ждала —
у фонтана, плача и тоскуя!
Годы пролетели, пронеслись – эх, года —
Женька возвратился в Питер милый.
И однажды встретил Таню он – эх, Таню он —
девушку, которую любил он!
Здравствуй, поседевшая любовь – моя любовь —
здравствуй и прощай, моя Танюша!
За тебя я пролил, Таня, кровь – эх, Таня, кровь —
погубил я, Таня, свою душу!
Здравствуй и прощай, моя любовь – моя печаль —
нам с тобою больше не встречаться!
Буду горе я топить в вине – на самом дне —
а вам пора за дело приниматься.
1994–1995
IX ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ШИЛЬКОВА В КОНЬКОВОПедагогическая поэма
Ну пойдем же, ради бога!
Мягко стелется дорога.
Небо, ельник и песок.
Не капризничай, дружок!
Надо, Саша, торопиться —
электричка в десять тридцать,
следущая – через час —
не устраивает нас.
Так садись же на закорки,
а верней, на шею, только
не вертись и не скачи,
пухлой ножкой не сучи.
Это утро так лучисто!
Жаворонок в небе чистом.
Ивы плещутся в реке.
Песня льется вдалеке.
Песня русская, родная,
огневая, удалая!
Это Лада, ой-лю-ли,
Лада Дэнс поет вдали!
Над перхуровскою нивой
вьется рэгги прихотливый.
Из поселка Коммунар
отвечает Лика Стар.
А вообще почти что тихо.
Изредка промчится лихо
на мопеде хулиган,
ныне дикий внук славян.
И опять немолчный стрекот,
ветра ропот, листьев шепот,
лепет, трепет, бузина,
то осина, то сосна.
Вот и осень. Хоть и жарко,
хоть еще светло и ярко,
но уже заветный клен
на две трети обагрен.
И наверно улетели
птицы, что над нами пели,
свет-соловушка пропал.
Кстати, значит, я наврал —
это был не жаворонок,
а, скорей всего, ворона.
Впрочем, тоже хороша…
Вот и я, моя душа,
помаленьку затихаю,
потихоньку умолкаю,
светлой грустью осенен
в точности как этот клен.
И почти как эта лужа,
только, к сожаленью, хуже,
отражаю я листву,
нас с тобою, синеву,
старика, который тащит
жердь из заповедной чащи,
не страшася лесника,
кучевые облака,
солнце Визбора лесное,
и, конечно, под сосною
разложившийся пикник,
блеск стекла в руках у них,
завтрак на траве туристов,
неопрятных гитаристов,
дребезжание струны,
выделение слюны
от шашлычного дымочка,
запоздалые цветочки,
твой вопрос и мой ответ:
«Можно, пап?» – «Конечно нет!»,
куст (особенно рябину),
свежевырытую глину
на кладбище и т. п.,
и т. д…
А вот теперь
успокойся. На погосте
пращуров усопших кости
под крестом иль под звездой
вечный обрели покой.
Здесь твоя прабабка Шура
и соседка тетя Нюра
с фотокарточек глядят…
Нет, конечно, не едят
эту землянику, Саша!
Здесь же предки с мамой ваши
спят в земле сырой. Потом
ты узнаешь обо всем.
Ты узнаешь, что в начале
было Слово, но распяли
Немота и Глухота
Агнца Божьего Христа
(агнец – то же, что барашек),
ты узнаешь скоро, Саша,
как Он нас с тобою спас..
– Кто, барашек? – Ладно, Саш.
Это сложно. Просто надо
верить в то, что за оградой,
под кладбищенской травой
мы не кончимся с тобой.
Ладно, Саша. Путь наш долог.
Видишь, солнце выше елок,
а до Шиферной идти
нам с тобою час почти.
Дальше ножками, Сашура,
я устал, мускулатура
и дыхалка уж не те,
и жирок на животе
над ремнем навис противно.
Медленно и непрерывно
я по склону лет скольжу.
И прекрасной нахожу
жизнь, всё более прекрасной!
Как простая гамма, ясно
стало напоследок мне
то, что высказать вполне
я покуда не умею,
то, что я пока не смею
сформулировать, мой свет,
то, чего покуда нет,
что сквозит и ускользает,
что резвится и играет
в хвое, в небе голубом,
в облике твоем смешном!
Вот и вышли мы из леса.
Вот с недвижным интересом
овцы глупые толпой
пялятся на нас с тобой,
как на новые ворота.
Песик, лающий до рвоты,
налегает на забор.
Ветер носит пыль и сор.
Пьет уже Вострянск субботний,
безответный, беззаботный,
бестолковый, вековой.
Грядки с чахлою ботвой.
Звуки хриплые баяна.
Матюканье и блеянье.
Запах хлебного вина.
Это Родина. Она,
неказиста, грязновата,
в отдаленьи от Арбата
развалилась и лежит,
чушь и ересь городит.
Так себе страна. Однако
здесь вольготно петь и плакать,
сочинять и хохотать,
музам горестным внимать,
ждать и веровать, поскольку
здесь лежала треуголка
и какой-то том Парни,
и, куда ни поверни,
здесь аллюзии, цитаты,
символистские закаты,
акмеистские цветы,
баратынские кусты,
достоевские старушки
да гандлевские чекушки,
падежи и времена!
Это Родина. Она
и на самом деле наша.
Вот поэтому-то, Саша,
будем здесь с тобою жить,
будем Родину любить,
только странною любовью —
слава, купленная кровью,
гром побед, кирза и хром,
серп и молот с топором,
древней старины преданья,
пустосвятов беснованье,
пот и почва, щи да квас,
это, Саша, не для нас!
Впрочем, щи ты любишь, вроде.
Ну а в жаркую погоду,
что милей окрошки, Шур,
для чувствительных натур?
Ох и жарко! Мы устали.
Мы почти что дошагали.
Только поле перейти
нам осталось. Погляди,
вид какой открылся важный —
поезд тянется протяжный
там, вдали, гудит гудок,
выше – рыженький дымок
над трубою комбината,
горы белых химикатов,
гладь погибшего пруда
не воскреснет никогда.
А вокруг – простор открытый,
на участочки разбитый
с пожелтевшею ботвой
или сорною травой.
Ветер по полю гуляет,
лоб вспотевший овевает.
Тучки ходят в вышине.
Удивляются оне
копошенью человечков,
мол-де, вечность, бесконечность,
скоротечность, то да сё.
Зря. Неправда это всё.
Тучки, тучки, вы не правы,
сами шляетесь куда вы
без ветрил свой краткий век?
Самый мелкий человек
это ого-го как много!
Вот и кончилась дорога.
На платформе ждет народ.
Провода звенят. И вот
электричка налетает,
двери с шумом растворяет.
Мы садимся у окна.
Рядом девушка одна
в мини-юбке. Уж настолько
мини, что, когда на полку
рюкзачок кладет она,
мне становится видна…
Гм… Прости, я не расслышал.
Как? Что значит «едет крыша»?
Кто так, Саша, говорит?
Я?!. Потише, тетя спит.
Лучше поглядим в окошко.
Вьется во поле дорожка.
Дачник тащится с мешком.
Дама с белым пудельком.
Два сержанта на платформе
(судя по красивой форме,
дембеля). Нетрезвый дед
в черный габардин одет.
В пастернаковском пейзаже
вот пакгаузы и гаражи,
сосны, бересклет, волчцы,
купола, кресты, венцы,
Бронницы… Вот здесь когда-то
чуть меня из стройотряда
не изгнали за дебош…
Очень много жизни всё ж
мне досталось (см. об этом
в книге «Праздник»). Я по свету
хаживал немало, Саш.
Смыв похабный макияж,
залечив на этой роже
гнойники фурункулеза
и случайные черты
затерев, увидишь ты:
мир прекрасен – как утенок
гадкий, как больной ребенок,
как забытый палимпсест,
что таит Благую Весть
под слоями всякой дряни,
так что даже не охрана,
реконструкция скорей
смысл и радость жизни сей!
Так мне кажется…
В вагоне