[238]); серб. врач – колдун, заклинатель, предвещатель, как у нас в старину врачевать означало колдовать. Лекарь (от лек, серб. лиjек – лекарство), лит. lekorus, готск. lekeis, др. – верх. – нем. lahhi – medicus, сканд. la’eknir, швед. lakare, дат. lage, анг. leech – знахарь, ср. – верх. – нем. lachenaere, lachenaerinne – колдун и колдунья. Народное врачеванье издревле и доныне совершается чрез заговоры и нашептывания; греки, по свидетельству Гомера, лечили заговорами, римляне употребляли против болезней carmina; песням и музыке славянское поверье приписывает целебные свойства от телесных и душевных недугов[239]. Ипатьевская летопись упоминает о гудце, который мог привораживать зельем (озелить – околдовать) и песнями: «По смерти же Володимере, оставшю у Сырьчана единому гудьцю… посла и во Обезы, река: Володимер умерл есть, а воротися, брате! пойди в землю свою; молви же ему моя словеса, пой же ему песни половецкия, оже ти не восхочет, дай ему поухати зелья именем евшан». В Патерике Печерском читаем: «И много от врачев, волхвов же помощи искаше». То же сопоставление встречаем в старинной песне, где жена, притворяясь больною, посылает своего мужа: «Ты поди дохтуров добывай, волхви-то спрашивати». Муж приводит к ней скоморохов. В псковской летописи доктор Бомелий назван волхвом[240].
f) Оговорить – напустить на кого-нибудь болезнь недобрыми или не в пору сказанными словами; оговор – напущенная болезнь, заговор – заклятие. Точно так же от глагола «реку» (речь): речить – заговаривать, колдовать, и сложные с предлогами: воречье – заговариванье, нашептыванье, урёки, уроки, сурок (осурочить, изурочить) – сглаз, насланная болезнь, врёк – болезнь, несчастие, приключившиеся человеку или скотине от чужих слов, от недоброй похвалы. В Архангельск. губ. о недуге, происшедшем от неизвестной причины, говорят: «Уроки взяли»; тот же смысл соединяют и со словом «нарок», как видно из клятвы: «Нарок бы тя изнырял!» От того же корня: пророк и рок (fatum от fan), речения, связывающие со словом человеческим силу предвещаний и могущество всерешающей Судьбы (= суда божьего); сравни: осуда – сглаживанье, осудить – сглазить. Оголцить (= оголосить) – наслать болезнь оговором или сглазом; от «зыкать», «зычать» (= звучать) происходят: озык – сглаживанье, озычать – сглазить, равно как озёва – порча, озевать – испортить от «зев» – рот (зевать – раскрывать рот и шуметь, кричать; озёп – болезнь с испугу или сглазу, озёпать – сглазить от зепать – кричать). В других языках замечаем подобный же переход от понятий говора и пения к колдовству и очарованию: sprechen – besprechen, singen – besingen (заворожить), schworen – клясться, божиться, beschworen – заклинать и гот. svaran – respondere, как в латин. jurare – conjurare, cantare – incantare; др. – верх. – нем. galstar, англос. galdor, сканд. galdr – очарование от galan – canere; англос. spell – басня, сказание и гот. spill – заклятие. Как лат. carmen означает: песнь, заговор, врачебное причитанье и юридическая формула, так сканд. run (руна) имеет весьма широкий смысл: речь, беседа, сказание, песня, лечебное наставление, буква (письмо), загадка, тайна, предвещание, runi – советник, rundr – колдун, др. – верх. – нем. rûnèn – шептать, runazan – ворчать, бормотать; у финнов runo – песнь. От санск. car – agere, facere, in opere versari (корень этот, по мнению Пикте, сливался первоначально с kar – facere, откуда и лат. carmen, и литов. kyrti, kereti – околдовать), образовались слова: abhi-cara – околдование, abhi-carin – колдун (сложные с abhi), слав. чара, чаровать, чаровник, чародей, литов. czeray (множ. число) – волшебство, czeri-ninkas – колдун. Слово «чара» употребляется в следующих значениях: волшебное средство, лекарство, отрава (= злое зелье), предвещание, а у чехов саrа, саrса – черта. Черноризец Храбр (X в.) говорит: «Прежде оубо словяне не имехл. писмен. я чртами и нарезнм и чтехж и гадахж еще сжщи погани». Отсюда видно соответствие славянской чары со скандинавскою руною. Этих данных достаточно, чтобы понять, почему духовенство наше в числе других суеверий восставало и против народной поэзии: «Многие человецы неразумьем веруют в сон и в встречю, и в полаз, и в птичий грай, и загадки загадывают, и сказки сказывают небылые, и празднословием и смехотворием души свои губят».
В самую раннюю эпоху слово, как выражение духовных стремлений человека, как хранилище его наблюдений и познаний о силах обоготворенной природы и как средство для сообщения с богами, резко отделилось от ежедневного обиходного разговора эпическим тоном и стихотворным размером. Священное значение речи, обращенной к божеству или поведающей его волю, требовало выражения торжественного, стройного; сверх того, все народы на первоначальных ступенях развития любят песенный склад, который звучнее, приятнее говорит уху и легче запечатлевается в памяти. Первые молитвы (молить = молыти, молвити) народа были и первыми его песнопениями; они являлись плодом того сильного поэтического одушевления, какое условливалось и близостью человека к природе, и воззрением на нее как на существо живое, и яркостью первичных впечатлений ума, и творческою силою древнейшего языка, обозначавшего все в пластичных, живописующих образах. От священных гимнов Вед веет истинным, неподдельным духом поэзии; заговоры наши также исполнены мастерскими описаниями природы, в них замечается метр и подчас народная рифма: то же должно сказать и о других произведениях народной фантазии, доселе живущих в устах поселян. Издревле поэзия признавалась за некое священнодействие; поэты были провозвестниками божественной воли, людьми вещими, одаренными высшею мудростию, чародеями и жрецами – vates. Вдохновение ниспосылалось богами; они поили своих избранников сладким напитком знания и гармонии, внушали им обаятельные песни, и обращение Гомера к музе далеко не было риторическою фразою – вроде тех, которыми скрашивались тяжелые оды прошлого столетия, а напротив, вызвано искренним, сердечным верованием. Северные саги предлагают яркие свидетельства о той высокой чести, какая воздавалась некогда скальдам. В старинной чешской песне Славой говорит брату:
Поэтические выражения, вызванные однажды благоговейным чувством, невольно повторялись потом во всех подобных случаях, так как мысль высказывалась ими в такой меткой, картинной и общедоступной форме, что не требовалось ни переделок, ни пояснений; мало-помалу выражения эти становились как бы техническими и получали постоянный, неизменяемый личным произволом характер. Но как вещее слово поэтов (= язык богов), по мнению древнего народа, заключало в себе сверхъестественные чародейные свойства, то молитва (= мантра)[242] еще в эпоху Вед переходит в заклятие или заговор, т. е. в такое могучее, исполненное неотразимой силы воззвание, которому сами боги не в состоянии воспротивиться и отказать. Вместе с этим рождается убеждение, что заклятие своими заповедными верно произнесенными формулами может творить то же, что творят небесные владыки: в Ведах gayatri (олицетворение молитвы) заступает место Индры и подобно ему поражает демонов и похищает сому. С течением времени священные гимны мало-помалу теряют первоначальные черты мантры и не столько прославляют и молят богов, сколько требуют от них (= заклинают) исполнить желанное человеку. Вещие жены и знахари позднейшей эпохи, утратив непосредственную связь с языческой стариною, всю сущность дела полагают в могуществе чародейного слова и сопутствующих ему обрядов.
В наших заклятиях (= заговорах), несмотря на искажения, каким они должны были подвергаться в течение столь долгих веков, еще теперь можно различить те любопытные черты, которые свидетельствуют, что первоначально это были молитвы, обращенные к стихийным божествам. Древнейшая обстановка, сопровождавшая некогда молитвенное возношение, отчасти и до сих пор считается необходимым условием силы заговора, отчасти оставленная – из обряда перешла в формулу. Некоторые заговоры, прежде самого заклинания или мольбы, предлагают описание тех обрядовых подробностей, с какими в древности надо было приступать к этому священному делу: «Вставала я, раба божия, в красную утреннюю зорю (или: раным-рано, светлым-светло), умывалась ключевой водою (или: утренней росою), утиралась белым платом, пошла из дверей в двери, из ворот в вороты – в чистое поле. В чистом поле охорошилась, на все четыре стороны поклонилась…» Или: «Встану я, раб божий, благословись, пойду перекрестясь из избы дверьми, из двора воротами, выйду я в чистое поле, стану на восток лицем, на запад хребтом». По этим указаниям, надо было вставать рано, на утренней заре, выходить в открытое поле, «глядючи на восток красного солнышка», умываться росою или свежей ключевой водою = символом небесного дождя, дарующего обилие и счастие, и кланяться на четыре стороны. «Кланяться», «бить челом» было древнейшею формою, в которой человек выражал свою покорность перед богами, благоговейное поклонение им; обращение к востоку – туда, где восходит верховное божество света – ясное солнце, прогоняющее нечистую силу мрака и оживляющее пробужденную природу, исстари было соблюдаемо при молитвенных возношениях у всех народов; обычай требует строить храмы на восток. Владимир Мономах в поучении своем говорит детям: «Да не застанет вас солнце на постели; тако бо отец мой деяшеть блаженый и вси добрии мужи свершении: заутреннюю отдавше Богови хвалу, и потом солнцю всходящю, и узревше солнце, и прославити Бога с радостью, и рече: просвети очи мои, Христе Боже, и дал ми еси свет твой красный!» Герои народного эпоса молятся на восток:
Он молодец ото сна подымается,