нгерской сказке молодец, во время поисков своей невесты, обращается к Ветру, и тот дает ему коня-вихря, бегающего со скоростью мысли; в немецких же сказках Ветер сам переносит юношу в ту далекую сторону, куда скрылась его красавица.
Чудесный конь наших сказок называется сивка-бурка вещий каурка; каурая масть – та же, что бурая, только с темным ремнем по спине; сивый – собственно: блестящий, сияющий (месяц представляется сивым жеребцом), а потом: седой или с проседью. По свидетельству старинной былины:
Зрявкает бурко по-туриному,
Он шип пустил по-змеиному –
Триста жеребцов испугалися,
С княжеского двора разбежалися…
А князи-то и бояра испужалися,
Все тут люди купецкие –
Окорачь они по двору наползалися[391].
«Бурко зрявкает по-туриному, а шип пускает по-змеиному» – выражение, указывающее на сродство чудесного коня с зооморфическими представлениями громовой тучи быком (туром) и змеем. Самая характеристическая особенность эпического языка заключается в постоянном употреблении одних и тех же эпитетов и оборотов, однажды навсегда верно и метко обрисовавших известное понятие; таким эпитетам и оборотам, несомненно, принадлежит значительная давность. Говоря о сивке-бурке и вообще о богатырских конях, народные русские сказки прибегают к следующим выражениям, которые всякий раз повторяются слово в слово, как неизменные формулы: «конь бежит – земля дрожит, из очей искры сыплются, из ноздрей дым столбом, из заду головешки валятся» или – когда садится на коня могучий богатырь и бьет его по крутым бедрам: «добрый конь осержается, от сырой земли отделяется, поднимается выше лесу стоячего, что пониже облака ходячего; из ноздрей огонь (пламя) пышет, из ушей дым столбом, следом горячие головешки летят; горы и долы промеж ног пропускает, малые реки хвостом застилает, широкие – перепрыгивает» (вар. «широки раздолья и воды хвостом застилает, через горы перескакивает»). В польских сказках читаем: «зашумели ветры, заблистали молнии, затопали копыты, задрожала земля – и показался конь из коней, wieszczy siwekztotogrywek; летит как вихрь, из ноздрей пламя, из очей искры сыплются, из ушей дым валит». О коне Милоша Войновича сербская песня рассказывает:
По три копл(ь)а у приjеко скаче,
По четири небу у висине,
У напредак ни брсуа се не зна,
Из уста муживи оган(ь) сипа,
А из носа модар пламен суче.
О коне Марка-кралевича:
Kad se Marku saro (пегого коня) raztrgao,
Devet kopljah u visinu skace
A dvanaesti malo za napreda,
Iz zubih mu zelen plamen ide.
Iz nosdrva studen vetar piri,
Iz ociuh grad i kiia najde,
Iz kopit mu munje sijcvase,
A iz grivah bumbul-ptica (соловей) peva,
A na sapu mudra vidra igra.
Обстановка эта – живой отголосок древнепоэтических воззрений на природу, дивному, богатырскому коню приданы все свойства грозовой тучи: бурый цвет, необычайная скорость, полет по поднебесью, способность перескакивать через моря, горы и пропасти, выдыхание жгучего пламени и всепотрясающий топот, от которого дрожит самая земля: «конь бежит – земля дрожит!» – эпическое выражение, принимаемое народной загадкою за метафору грома. Подобное сочетание громовых ударов с мыслию о потрясенной земле встречаем в сербской песне: «или грми, ил’ се земл(ь)а тресе», и в болгарской загадке, означающей молнию и гром: «скок-иа перушан (пернатый, окрыленный, т. е. молниеносная стрела), подскокна – сичка-та[392] земя потржси». В нашем народе есть любопытный рассказ о власти колдунов над тучами: раз поднялась страшная буря, небо потемнело. Поселяне ожидали дождя, но знахарь объявил, что дождя не будет. Вдруг откуда ни взялся – летит к нему черный всадник на черном коне. «Пусти!» – просит он знахаря. – «Не пущу!» – отвечает тот. Ездок исчез; тучи посизели и предвещали град. Несется к знахарю другой ездок – весь белый и на белом коне. «Пусти!» – просит он знахаря – и когда тот согласился, град зашумел над долиною. Черный всадник на черном коне олицетворяет собою мрачную, дождевую тучу, а белый всадник на белом коне – сизую, белесоватую тучу, несущую град. Русской сивке-бурке соответствует волшебный конь венгерского эпоса Татош, известный и у словаков: это конь крылатый, прыгающий с горы на гору, грива которого сравнивается с блестящими стрелами[393]. В таком уподоблении бурной, грозовой, дожденосной тучи коню кроется объяснение многих эпических подробностей, по указанию которых: а) чудовищные змеи (демоны, омрачающие небо черными тучами) разъезжают на быстролетных, огнедышащих конях; чертям, заступающим в народных преданиях драконов и других грозовых духов, даются огненные лошади и золотая колесница – точно так же, как дается им и корабль-облако. b) Сказочные герои находят богатырских жеребцов и кобылиц внутри гор или в подземельях, где они стоят за чугунными дверями, привязанные на двенадцати железных цепях и замкнутые двенадцатью железными замками; ржание и топот их, громко раздающиеся из-под земли, потрясают ходенем все царство; когда конь почует ездока по себе – он тотчас разрывает цепи и выбивает копытами чугунные двери[394]. Это пребывание богатырского коня в подземной пещере однозначительно с заключением змея в бочке; гора – метафора тучи, железные замки, двери и цепи – зимние оковы. Оцепененный холодом, мифический конь Перуна покоится в зимнее время в горе-туче на крепких привязях, а с весною, почуя приход бога-громовника, разбивает зимние оковы и начинает ржать на все царство, т. е. издает потрясающие звуки грома. Представление это принадлежит глубочайшей древности; по свидетельству гимнов Ригведы, Индра обретает белого (молочного) коня в облачной горе. с) По своей стихийной природе богатырские кони питаются огнем, жаром (горячими угольями), а жажду утоляют росою или вином и медовой сытою[395]: и вино и мед – метафорические названия дождя; роса также называлась небесным медом. Новогреческая сказка упоминает о драконовом коне, который пьет тучи. По древнегреческим преданиям, кони Гелиоса питались амброзией и паслись в гесперидских = небесных, облачных садах[396]; о сивке-бурке есть на Руси поверье, что конь этот пасется в вечно цветущих степях; на те же небесные пастбища намекает и литовская поговорка: «божие сады еще не выпасены». Богатырские кони носят при себе живую и целющую воду и ударом своих копыт выбивают подземные ключи, т. е. дождевые источники. Недалеко от Мурома – там, где бьет родник, явившийся, по преданию, из-под копыт быстролетного коня Ильи-Муромца, поставлена часовня во имя Ильи-пророка, на которого народное суеверие перенесло древний культ Перуна. Немецкая сага наложила на старинный миф историческую окраску: когда воины Карла Великого изнемогали от жажды, то белоснежный конь, на котором сидел король, ударил подковою в скалу (= тучу), и в открывшееся отверстие зажурчал стремительный источник, воды которого напоили все воинство. Этот источник называется Glisbom; с его светлою, прозрачною водою народ соединяет очистительные свойства, и женщины из окрестных деревень приходят сюда белить свои холсты. Происхождение святых колодцев, пользующихся особенным религиозным уважением на всем пространстве земель, заселенных славянами и немцами, приписывается громовым ударам. Все это невольно приводит на память крылатого Зевсова Пегаса, который носил громы и молнии и, ударяя своими легкими ногами, творил источники живой воды (таков на Геликоне ключ Иппокрена). Нога здесь символ молнии, низводящей дожди: своими подковами мифические кони высекают из облачных скал молниеносные искры, как бы ударом огнива о кремень; лошади Зевса и Посейдона называются медноногими (αλχοποσεζ). По свидетельству Гезиодовой Теогонии, вода (= дождь) изливается из самого Пегаса (= коня-тучи). d) Народные сказки говорят о морских или водяных кобылицах, выходящих из глубины вод; купаясь в их горячем молоке, добрый молодец становится юным, могучим и красивым, а враг его, делая то же самое, погибает смертию. Хорутане дают этим кобылицам эпитет вилиных; в образе вил славянская мифология олицетворяет грозовые явления природы, и потому некоторыми признаками своими они сходятся с облачными женами – ведьмами и бабою-ягой. По свидетельству русских преданий, те быстроногие кони, на которых можно уйти от летучего змея, добываются от бабы-яги или ведьмы, в награду за трудную службу, подобно тому в хорутанских и словацких сказках молодец, желающий добыть чудесного коня, поступает на службу к бабе-чаровнице и пасет буйных кобылиц, в которых превращаются ее собственные дочери; наши ведьмы так же превращаются в кобылиц и бешено носятся по горам и долам. Немцы называют морского коня neck – слово, родственное с именем водяных духов: nix, nixe; сканд. nennir или nikur – прекрасный конь, который выходит из морских вод и гуляет по берегам; некоторым витязям удавалось изловить его, зауздать и употребить на работу. Так, один смышленый человек набросил на этого коня хитро сделанную узду, вспахал и взборонил им свое поле; но когда узда была снята – neck с быстротою молнии ринулся в море и увлек с собою борону. Другая сага говорит о черном морском коне, который прянул в водную бездну и увлек туда и плуг, и пахаря. Существует поверье, что когда настает буря – то на водах показывается огромная лошадь с большими подковами. Неудержимое течение вод заставило поэтическую фантазию уподобить источники и реки быстрому бегу коня. Глубокие места в реках слывут у нас быстринами. «Що бижить без повода?» – спрашивает народная загадка и отвечает: вода. Другая загадка: «между гор бежит конь вороной» означает ручей или реку, текущую среди крутых берегов; слово берег, брег тождественно с немецким berg, и в областных наречиях возвышенный берег реки доселе называется горою: «ехать горою», т. е. сухим путем, а не водою. «Бежит конь промеж гор – скубом сбит, ковром накрыт» – вода, бегущая подо льдом; «бурко бежит, а оглобли стоят» или «сани бегут, самокатки бегут, а оглобли стоят» – река и берега; в двух последних загадках метафора уже осложняется и от коня переходит к запряженному возу. В дожденосных тучах древний человек видел небесные бассейны и сравнивал их с морями, реками и колодцами; вот почему облачные кони получили прозвание «морских» или «водяных». Молоко мифических кобылиц = живая вода, дождь, проливаемый тучами; лингвистические данные, сближающие дождь с молоком, указаны в