Унылый, трудный жизни путь,
Мне чашу горести пить в тайне завещала,
И сила высшая мне долго заграждала
Молчанием уста и крепостию грудь.
Я не высказывал печали,
Я сердце прятал от людей…
Своею милостью они меня терзали,
Пугали ласкою своей!
Но чувствам замкнутым приют в груди стал тесен,
И, одичалые в глуши,
Они расторгли грудь!.. И звуки робких песен
Случайно вырвались из трепетной души…
И всё, что рок мне знать и чувствовать дозволил, —
Обманчивый восторг и горькую любовь,
И радость, и печаль, – я всё из сердца пролил,
И сердце стало пусто вновь!
И вот немногие страницы,
Вот те убогие листы,
Где ввёл я в мерные границы
Души заветные черты.
Здесь – быстрой юности живые заблужденья,
Златые грёзы бытия,
и сердца тщетные волненья,
Всё, чем богат, чем беден я!
Примите всё: мечты мои и слёзы,
Примите очерки и чувств и дум моих,
Где пред поэзией волшебной вашей прозы,
Бледнея, гаснет каждый стих!
Недоверчивость
Нет, нет! Душа моя не может
Любить и веровать вполне!
Меня, красавица, тревожит
Твоё внимание ко мне.
Я так привык к любви бесплатной
И к неприветливой судьбе,
Что счастье милым быть тебе
Мне дико, странно, непонятно;
В груди суровой и немой
Храня безрадостную твёрдость,
Я так привык питать тоской
Мою страдальческую гордость
И бед числом, числом потерь
Среди счастливцев величаться,
Что светлым счастием теперь
Мне было б стыдно наслаждаться.
Евгении Петровне Майковой
Усердный чтитель ваш и домосед угрюмой,
Летя за вами вдаль завистливою думой,
Спешу крылатою мгновенье изловить,
Чтоб искренним стихом ваш путь благословить.
Тревожною мечтой от Родины туманной
Я часто отлетал в тот край обетованной;
Хотелось, плакалось и думалось: «туда!»
И ныне я б желал подслушать иногда,
Как стонет и гремит благословленный Фебом
Широкий, русский стих под итальянским небом,
Когда его поёт, усвоив мощь и вкус
И прелесть тайную горациева слога,
Ваш первенец, служитель юный муз,
Наперсник сих богинь и соимённик бога!
Московские цыганы
Хор готов. Вожатый ярый
Вышел; волю ждал плечу:
Заиграло; вспыхнул старый!
Стал, моргнул, качнул гитарой,
Топнул, брякнул; – тише! чу!
Груша поёт: голосок упоительный
Тонкой серебряной нитью дрожит,
Как замирает он в неге мучительной…
Чу!.. Гром!.. Взрыв!.. Буря шумит.
Грянул хор, сверкнули брызги
От каскада голосов.
Пламя молний! Ветра взвизги!
Моря вой и шум лесов!
Град ударов звонкой сечи!
Перекрёстная гроза!
Огнь из уст! Из глаз картечи!
Пышут груди; ноют плечи;
Рыщут дикие глаза.
Вот запевает Лебедь – чародейка:
Звонкий напев её душу сквозит,
Льётся, как струйка, и вьётся, как змейка.
Ластится к сердцу и сладко язвит.
Чу!.. Свист!.. Вопль!.. Пожар трескучий!
Гармоническая брань!
То разинул хор гремучий
Полну бешеных созвучий
Раскалённую гортань!
Вот разгульный крик несётся:
«Мы живём среди полей!»
Весь в огне Илья трясётся,
Размахнётся, развернётся:
«Живо! Веселей!»
А вот «В тёмном лесе» – Матрёна колотит.
Колотит, молотит, кипит и дробит,
Кипит и колотит, дробит и молотит.
И вот – поднялась, и взвилась, и дрожит…
Врозь руками размахнула —
Хочет целый мир обнять.
Вот плывёт… скользит… вздрогнула,
Кости старые тряхнула,
Повернулась – да опять!
Чудо – ведьма ты, злодейка!
Вне себя Илья стучит,
Рвётся, свищет и кричит:
«Жизнь для нас – копейка!»
Три искушения
В пылкой юности, в разгуле бытия,
Я знал три гибели, знал три предмета я
Всесокрушительных: то очи огневые
Да кудри тёмные, да перси наливные.
Те очи… небо в них являлось; но оно
В две чёрных радуги бровей облечено;
Сокрыв свою лазурь и яркий блеск денницы
За облаками вежд, за иглами ресницы,
Под сводом гордого, лилейного чела
Мрачилась гневная, таинственная мгла
По прихоти его мгновенно покрывала,
Струила дождь и град и молнии метала.
Те кудри чёрные… их страшно вспомянуть!
Те кудри… Целый мир в них мог бы утонуть.
Когда б они с главы упали вдруг разлиты
И бурей взвеяны; извиты, перевиты,
Как змеи лютые, они вились, черны,
Как ковы зависти, как думы сатаны.
Та чёрная коса, те локоны густые,
И волны, пряди их и кольца смоляные,
Когда б раскинуть их, казалось бы, могли
Опутать, окружить, обвить весь шар земли,
И целая земля явилась бы черницей,
В глубоком трауре покрыта власяницей.
Те перси юные… о! то был дивный край,
Где жили свет и мрак, смыкались ад и рай;
То был мятежный край смут, прихотей, коварства;
То было буйное, взволнованное царство,
Где не могли сдержать ни сила, ни закон
Сомнительный венец и зыблющийся трон;
То был подмытый брег над хлябью океана,
Опасно движимый дыханием вулкана;
Но жар тропический, но климат золотой,
Но светлые холмы страны заповедной,
Любви неопытной суля восторг и негу,
Манили юношу к таинственному брегу.