И ты ль дашь место укоризне,
Что колдовством коварных сил
Она хоть тень, хоть призрак жизни
Старалась вырвать из могил.
Хоть чем-нибудь, соблазном, ложью,
Поддельной в этих персях дрожью,
Притворным пламенем в крови,
Притравой жгучей сладострастья,
Личиной муки, маской счастья,
Карикатурою любви?
Обвинение
И твой мне милый лик запечатлен виной.
Неотразимое готов обвиненье.
Да – ты виновна предо мной
В невольном, страшном похищеньи.
Одним сокровищем я в мире обладал,
Гордился им, над ним рыдал.
Его таил от взоров света
В непроницаемой глуши,
Таил – под рубищем поэта
На дне измученной души.
Ты унесла его лукаво:
На лоно счастья мне голову склоня,
Ты отняла навеки у меня
Моё великое, единственное право:
То право – никогда, кончая жизни путь,
С усмешкою горькою на прошлое взглянуть,
На всё, что рок мне в мире заповедал,
На всё, что знал и проклял я,
И с торжеством сказать друзьям моим: друзья!
Вот жизнь моя. Я счастия не ведал
Теперь – застенчиво я буду умирать.
Начав минувшего черты перебирать,
Блаженства образ я увижу
Среди моих предсмертных грёз
И мой последний час увижу
Среди моих предсмертных грёз
И мой последний час унижу
До сожаленья и до слёз, —
И в совести упрём родится беспокойный:
Зачем я, счастья недостойный,
Сосуд его к устам горящим приближал?
Зачем не умер я в тоске перегорая?
Зачем у неба похищал
Частицы божеского рая?
И боязливо я взгляну на небеса
И остывающей рукою
С последним трепетом прикрою
Слезами полные глаза.
Юной мечтательнице
Милое созданье! Мечтая,
Веруешь ты в счастье. Каждый шаг
Для тебя – надежда золотая.
Думаешь: вот это будет так,
Это – эдак; думаешь: природа
Заодно с твоим желаньем; ждёшь.
Что часы, где нужно, сбавят хода,
День помедлит, если он хорош;
Ну, куда ему спешить? Догонит
Срок свой после! А уж он и прочь,
И глухая сумрачная ночь,
Как могила, всё в себе хоронит,
И смотря, как набегает тень
На твои слезящиеся очи,
Становлюсь я сам темнее ночи,
И досадно мне, что я – не день:
Я бы медлил, как тебе угодно,
Или шёл скорей уж заодно,
Для меня же это всё равно:
И спешки и медлю я безплодно.
не свожу я глаз с очей твоих,
Слушая твои мечтанья сказки;
Кажется, с устами вместе, глазки
Мне твои рассказывают их;
Кажется, я слушаю глазами,
Понимая этот милый бред
Не умом, но сердцем прошлых лет,
И подчас расхлынулся б слезами.
Но – довольно! Их давно уж нет.
Понимаю этот лепет странный:
Он проникнут негой и огнём;
Понимаю – речь идёт о нём…
Имени не нужно… безымянный!
Он – да, он… кого твой ищет взор
Там и здесь. Все свойства неземные
Ты ему приписываешь… Вздор!
Всё пустое! – За мечты златые,
Может быть, заплатишь ты потом
Горько, существенностию… «Что же?
Не открыть ли истину ей?» – Боже!
Нет! Мне жаль. Пускай хоть райским сном
Насладится! – Нет! – И между прочим
Думаю: храни её, творец!
Что же я такое? – Не отец
Для неё, – однакож и не вотчим,
И не бич. – В развитии этих лет
Над кипучим жизненным истоком
Ощипать очарованья цвет
Ледяным, убийственным уроком!
И урок подействует ли? Нет!
Он её напрасно лишь помучит.
Осени поверит ли весна?
Мне ль учить? – Есть мачеха: она
Жизнию зовётся – та научит;
И кривая голова тогда,
Я рассказ мечтательницы милой
Слушаю, и шопотом: да, да —
Говорю, – а та с растущей силой
Продолжает – дальше, дальше все.
Слышится, как сердце у нее
Разбивает юных персей крепость,
И из уст рассказчицы блажной
Чудная, прекрасная нелепость
Неудержимой катится волной.
К бывшим соученикам(По случаю приезда старого наставника)
В краю, где природа свой лик величавый
Венчает суровым сосновым венцом
И, снегом напудрив столетние дубравы,
Льдом землю грунтует, а небо свинцом;
В краю, где, касаясь творений начала,
Рассевшийся камень, прохваченный мхом,
Торчит над разинутой пастью провала
Оскаленным зубом иль голым ребром,
Где в скучной оправе, во впадине темной,
Средь камней простых и нахмуренных гор,
Сверкает наш яхонт прозрачный, огромной —
Одно из великих, родимых озер;
Где лирой Державин бряцал златострунной,
Где воет Кивача «алмазаная гора»,
Где вызваны громы работы чугунной,
Как молотом божьим, десницей Петра,
Где след свой он врезал меж дубом и сосной,
Когда он Россию плотил и ковал —
Державный наш плотник, кузнец венценосный,
Что в деле творенья творцу помогал.
Там, други, помилости к нам провиденья,
Нам было блаженное детство дано,
И пало нам в душу зерно просвещенья
И правды сердечной живое зерно.
С тех пор не однажды весна распахнулась,
И снова зима полегла по Руси;
Не раз вокруг солнца земля повернулась, —
И сколько вращалась кругом на оси!
И много мы с ней и на ней перемчались
В сугубом движеньи – по жизни – вперед:
Иные уж с пылкими днями расстались,
И к осени дело, и жатва идет.
Представим же колос от нивы янтарной,
Который дороже весенних цветов!
Признательность, други, души благодарной —
Один из прекрасных, чистейших плодов:
Пред нами единый из сеявших семя;
На миг пред своими питомцами он:
Созрелые дети! Захватим же время
Воздать ему вкупе усердный поклон,
И вместе с глубоким приветом рассудка
Ему наш сердечный привет принести
В златую минуту сего промежутка
Меж радостным «здравствуй» и тихим «прости»!
И родине нашей поклон и почтенье,
Где ныне, по стройному ходу годов,
За ними другое встает поколенье
И свежая спеет семья земляков
Да здравствует севера угол суровый,
Пока в нем онежские волны шумят,
Потомкам вторится имя Петрово,
И дивно воспетый ревет водопад.
Нетайное признание
Давно сроднив с судьбой моей печальной
Поэзии заносчивую блажь,
Всегда был рад свой стих многострадальной
Вам посвящать усердный чтитель ваш.
И признаюсь: я был не бескорыстен; —
Тут был расчет: я этим украшал
Непышный склад мной выраженных истин,
И, славя вас, себя я возвышал.
Что та, кого я славил, не уронит
Моей мечты, – я в том был убежден,
И как поэт всегда был вами понят
И тем всегда с избытком награждён.
Да! И на ту, кому самолюбиво
Часть лучших дум моих посвящена,
Всегда могу я указать нелживо
и с гордостью воскликнуть: вот она!
Достоинство умел я без ошибки
В вас ценить, – к кому ж – сказать ли? – да!
Умел ценить и прелесть той улыбки,
Что с ваших уст слетала иногда.
И голосу сознания послушен,
Я чту в себе сан вашего певца.
Скажу при всех: я к вам неравнодушен
И был, и есмь, и буду до конца.
Не льщу себе: могу ли тут не видеть,
Что я стою со всеми наравне?
Вас любят все. Холодностью обидеть
Вас можно ли?.. Но нет… хотелось мне
Не то сказать… С вниманьем постоянным
Вам преданный и ныне так, как встарь,
Проникнут я вам чувством безымянным,
И потому не вставленный в словарь.
О нём молчать я мог бы… но к чему же
То чувство мне, как плод запретный, крыть,
Когда при всех, и при ревнивом муже,
О нём могу я смело говорить?
Оно не так бессмысленно, как служба
Поклонников, ласкателей, рабов;
Оно не так бестрепетно, как дружба;
Оно не так опасно, как любовь.
Оно милей и братского сближенья
И уз родства, заложенных в крови;
Оно теплей, нежнее уваженья
И – может быть – возвышенней любви.
Тоска
Порою внезапно темнеет душа, —
Тоска! – А бог знает – откуда?
Осмотришь кругом свою жизнь: хороша,
А к сердцу воротишься: худо!
Всё хочется плакать. Слезами средь бед
Мы сердце недужное лечим.
Горючие, где вы? – Горючих уж нет!
И рад бы поплакать, да нечем.
Ужели пророческий сердца язык
Сулит мне удар иль потерю?
Нет, я от мечты суеверной отвык,
Предчувствиям тёмным не верю.
Нет! – Это – не будущих бедствий залог,
Не скорби грядущей задаток,
Не тайный на новое горе намёк,
А старой печали остаток.
Причина её позабыта давно:
Она лишь там сохранилась,
В груди опустелой на дно,
И там залегла, притаилась,
Уснула, – и тихо в потёмках лежит;
Никто её, скрытой, не видит;
А отдыхом силы она освежит,
Проснётся – и выглянет, выйдет
И душу обнимет. Той мрачной поры
Пошёл бы рассеять ненастье,
С людьми поделился б… Они так добры;
У них наготове участье.
Их много – и слишком – к утехе моей.
Творец мой! Кому не известно,