Я прост, я глуп, и – признаюсь! –
Порой, не видя результата,
Я бредням сердца предаюсь,
Мечтой бесплодною взлелеян,
Влачу страдальческую грусть,
Иными, может быть, осмеян –
Я говорю: бог с ними! Пусть!
Но в мире, где я всем измучен,
Мне мысль одна еще сладка,
Что если Вам я и докучен,
То Вы простите чудака,
Который за предсмертной чашей,
Как юбилейный инвалид,
На прелесть молодости Вашей
С любовью старческой глядит
И, утомленный жизни битвой,
В могильный скоро ляжет прах
С миролюбивою молитвой
И словом мира на устах.
Война и мир
Смотришь порою на царства земли – и сдается:
Ангел покоя по небу над миром несется,
Всё безмятежно, безбранно, трудится наука,
Знание деда спокойно доходит до внука;
В битве с невежеством только, хватая трофеи,
Борется ум человека и копит идеи,
И ополчавшийся некогда дерзко на веру
Разум смиряется, кротко сознав себе меру,
И, повергаясь во прах пред могуществом божьим,
Он, становясь в умилении веры подножьем,
Злые свои подавляет насмешки над сердцем,
С нищими духом – глядишь – стал мудрец одноверцем.
Мысли крыло распускается шире и шире.
Смотришь – и думаешь: «Есть человечество в мире.
Господи! Воля твоя над созданием буди!
Слава, всевышний, тебе, – образумились люди,
Выросли дети, шагая от века до века,
Время и мужа увидеть в лице человека!
Мало ль он тяжких, кровавых свершил переходов?.
Надо ж осмыслиться жизни в семействе народов!»
Только что эдак подумаешь с тайной отрадой –
Страшное зло восстает необъятной громадой;
Кажется, демон могучим крылом замахнулся
И пролетел над землей, – целый мир покачнулся;
Мнится, не зримая смертными злая комета,
Тайным влияньем нарушив спокойствие света,
Вдруг возмутила людей, омрачила их разум;
Зверствуют люди, и кровию налитым глазом
Смотрят один на другого, и пышут убийством,
Божий дар слова дымится кровавым витийством.
Мысли божественный дар углублен в изысканья
Гибельных средств к умножению смертных терзанья,
Брошены в прах все идеи, в почете – гремушки;
Проповедь мудрых молчит, проповедуют – пушки,
И, опьянелые в оргии дикой, народы
Цепи куют себе сами во имя свободы;
Чествуя в злобе своей сатану-душегубца,
Распри заводят во имя Христа-миролюбца;
Злобствует даже поэт – сын слезы и молитвы.
Музу свою окурив испареньями битвы,
Опиум ей он подносит – не нектар; святыню
Хлещет бичом, стервенит своих песен богиню;
Судорог полные, бьют по струнам его руки, –
Лира его издает барабанные звуки.
«Бейтесь!» – кричат сорванцы, притаясь под забором,
И поражают любителей мира укором;
Сами ж, достойные правой, прямой укоризны,
Ищут поживы в утробе смятенной отчизны.
Если ж иной меж людьми проповедник восстанет
И поучительным словом евангельским грянет,
Скажет: «Покайтесь! Исполнитесь духом смиренья!» –
Все на глашатая грозно подъемлют каменья,
И из отчизны грабителей каждый вострубит:
«Это – домашний наш враг; он отчизны не любит».
Разве лишь недр ее самый смиренный снедатель
Скажет: «Оставьте! Он жалкий безумец-мечтатель.
Что его слушать? В безумье своем закоснелом
Песни поет он тогда, как мы заняты делом».
«Боже мой! Боже мой! – думаешь. – Грусть и досада!
Жаль мне тебя, человечество – бедное стадо!
Жаль…» Но окончена брань, – по домам, ратоборцы!
Слава, всевышний, тебе, – есть цари-миротворцы.
Верю
Верю я и верить буду,
Что от сих до оных мест
Божество разлито всюду –
От былинки вплоть до звезд.
Не оно ль горит звездами,
И у солнца из очей
С неба падает снопами
Ослепительных лучей?
В бездне тихой, черной ночи,
В беспредельной глубине
Не оно ли перед очи
Ставит прямо вечность мне?
Не его ль необычайный
Духу, сердцу внятный зов
Обаятельною тайной
Веет в сумраке лесов?
Не оно ль в стихийном споре
Блещет пламенем грозы,
Отражая лик свой в море
И в жемчужине слезы?
Сквозь миры, сквозь неба крышу
Углубляюсь в естество,
И сдается – вижу, слышу,
Чую сердцем божество.
Не оно ль и в мысли ясной,
И в песчинке, и в цветах,
И возлюбленно-прекрасной
В гармонических чертах?
Посреди вселенной храма,
Мнится мне, оно стоит
И порой в глаза мне прямо
Из очей ее глядит.
Бездарный
Эх, горе мое, – не дала мне судьба
Ни черствого сердца, ни медного лба.
Тоска меня душит, мне грудь надрывая,
А с черствым бы сердцем я жил припевая;
При виде страданий, несомых людьми,
Махнул бы рукою, – да прах их возьми!
Ничто б за живое меня не задело:
Те плачут, те хнычут, а мне что за дело?
А медный-то лоб – удивительный дар, –
С ним всё нипочем, и удар не в удар;
Щелчки и толчки он спокойно выносит,
Бесстыдно вторгаясь, бессовестно просит,
К стене стенобитным орудьем пойдет
И мрамор с гранитом насквозь прошибет;
Другие во мраке, а он – лучезарен.
Ах, я бесталантен, увы, я бездарен, –
Из милых даров не дала мне судьба
Ни черствого сердца, ни медного лба,
Когда бы
Когда бы прихотью свободной
Вооружила ты свой взор,
И, в свет являясь дамой модной,
Любила слушать пошлый вздор,
И я, по наущенью беса,
С тобою б дерзостно болтал,
И, как бессовестный повеса,
Над всем священным хохотал,
И, сплетни света разработав,
Пускал в стократный оборот
Запас нескромных анекдотов
Иль соблазнительных острот, –
Меня бы общество щадило,
И кое-кто в наш вольный век
Еще б сказал: «Как это мило!
Какой приятный человек!»
А ныне свет своим сужденьем
Меня язвит, как погляжу,
За то, что я с благоговеньем
К тебе сердечным подхожу, –
За то, что, позволяя видеть
Своим глазам твои черты,
Боюсь и мыслию обидеть
В тебе святыню красоты,
–
За то, что с старческим сознаньем,
Не смея юность оскорбить,
Я, полный чистым обожаньем,
За грех бы счел тебя любить.
Увы! Наш мир мечтам не верит,
И, чужд их облачных вершин,
Все мысли он и чувства мерит
На свой предательский аршин.
Средь общей свалки грязной прозы
Смешны и неуместны в нем
Души божественные слезы
И сердца трепетного грезы
С их поэтическим огнем.
Я помню
Я помню: была ты ребенком;
Бывало – ни в вихре затей,
Ни в играх, ни в хохоте звонком
Не слышно тебя меж детей.
Как звездочка в белом тумане –
Являлась ты в детстве, мила,
И тихо, как Пушкина Таня,
Без кукол его провела.
Бывало – в коротеньком платье,
В домашнем своем уголке,
Всегда ты в смиренном занятье –
С иголкой иль книжкой в руке, –
В гостях же – с опущенным взглядом,
Стыдливо склонясь головой,
Сидишь себе с маменькой рядом
Да щиплешь передничек свой.
Когда ты лишь жить начинала –
Уж молодость я доконал,
Еще ничего ты не знала,
Когда я уж многое знал.
Лет тридцать я взял уже с бою,
И, вольно, небрежно, шутя,
Бывало – любуюсь тобою
И думаю: «Прелесть дитя!
Да жаль, что мы пущены розно
В дорогу, – малютка, прости!
Зачем ты родилась так поздно?
Тебе ль до меня дорасти?»
И гордо, спокойно, бесстрастно
Я мимо тебя проходил,
Я знал, что ты будешь прекрасна
Тогда, как я буду уж хил.
Но мог ли я думать в то время,
Что после, как в виде цветка
Распустится чудное семя, –
С ума ты сведешь старика?
Во многом дожив до изъяна,
Теперь не могу не тужить,
Зачем я родился так рано,
Зачем торопился я жить.
Посмотришь на юность – завидно!
Судьбой всё не так решено, –
И всё бы я плакал, да стыдно,
И всё бы рыдал, да смешно.
Старому приятелю
Стыдись! Ведь от роду тебе уже полвека:
Тебе ли тешиться влюбленною мечтой
И пожилого человека
Достоинство ронять пред гордой красотой?
Ты жалок, ты смешон, отчаянный вздыхатель, –
И – знаешь, что еще? – уж не сердись, приятель:
Ты вор; у юности ты крадешь сердца жар.
Ты – старый арлекин, проказник седовласый,
В лоскутьях нежности дряхлеющий фигляр,
Ты дразнишь молодость предсмертною гримасой.
Тогда как в стороне родной
Хлопочут все об истребленье взяток
И всё отрадною блеснуло новизной –
Ты хочешь представлять минувшего остаток,