Брал волка и луну и беспредельный мир
Подспудной — до утра — таинственной картечи.
158. «Великое, ничтожное — два входа в дом…»
Великое, ничтожное — два входа в дом.
А кров всегда один. И видно в щели,
Как отражают стены ласковый Содом,
Сиянье тех, что гибели хотели.
Но в этой тишине не прокричать во тьму
И не искать в себе потомка альбигойца, —
Как с канделябра воск, я жизнь твою возьму
И в жертву вознесу, молитвенный пропойца.
Козы ангорской шерсть, густой и теплый миф.
И чаша вдруг пуста. И жен не надо.
И медленный в ячейке бродит апокриф —
Студеной жизни пламень и награда.
159. «Буфет, гардины, правота…»
Буфет, гардины, правота,
И хоть бы знать, что нет правей.
Я плачу: что за чистота
В суровом очерке бровей!
На этот бархат отдал мир —
В игре основы — век, века…
В пещерах и во мгле квартир
Чеканный шепот челнока.
И пестрой нитью, нитью слов,
Как земляникой вешний зной,
Опутан теплый шум листов
Твоей души и твой покой.
Но ты хотела б всё учесть
И сесть подругой у стола,
Где строго соблюдают честь
Сожженных жизнию дотла.
160. «Над глиняным остуженным кувшином…»
Над глиняным остуженным кувшином
Повисла капель медленная гроздь.
Уже намечен строгий ход картины,
Запечатлен тишайший жизни дождь.
И сеет он — так… между глаз закрытых,
И истекает пальцами рука,
Касаясь век, глубоким сном повитых…
Чтоб веки те поднять — пройдут века.
Но ждет себя медлительный художник.
Упорна мгла прохлады огневой.
И вьется где-то желобком тревожным
Перед бытийственной своей грозой.
161. «Мы медленно уходим в расставанье…»
Мы медленно уходим в расставанье,
В разлуку темную с самим собой,
Не чуя вечности своей земной,
Не слыша мудрости очарованья.
Но рядом есть святители и Бога
В церковных нишах полнодумный мрак.
Есть перекрестков дальние дороги
И в поле звучный, золотистый злак.
И сколько птиц и девушек покорных,
И ночь, идущая на смену дням.
И в сонме крыл огромный, вещий, черный
Великой смерти всеединый храм.
162. «Не одиночество наедине…»
Не одиночество наедине,
Не темный миф, а дух Санкара
Во мгле упанишад живет во мне —
В расщелинах тоски и жара.
Я не хочу того, чего хочу.
Я не хочу и постигаю,
Прижав уста к горячему лучу,
Холодную, немую Майю.
Твоя рука во мгле упанишад…
Твой девичий, высокий голос…
И густолиственный зеленый ряд…
И в поле захмелевший колос…
163. «В такую ночь с седым рассветом…»
В такую ночь с седым рассветом
Она впервые в дом к тебе пришла —
Твое безликое в тебе отметить:
Так много скуки и так много зла.
Являлась вновь сквозь жизни скрежет,
Порою днем во время торжества.
И вот в последний раз всё те же
Ее приход и вещие слова.
Все пелены — твое безумье —
Ты их копил, лелеял, умножал —
Все сорваны, и ты — чужим зачумлен —
Ты говоришь: «чей это час настал?»
Что расцвело так просто и беззлобно
Под этим взглядом мудрым и простым?
Оно в тебе и — Ей одной подобно —
С тобой отходит к берегам иным.
164. «Шла — тихая — во тьме… Остановись!..»
Шла — тихая — во тьме… Остановись!
И замерла над пропастью она.
В своем убранстве отходила высь
И, как всегда, земля была пьяна
Жестокостью и жадностью и тьмой.
Откуда зов? Никто не звал. Никто
Не услыхал, как детскою стопой
Она ушла в земную грязь, в ничто.
165. «Смеешься, попирая землю…»
Смеешься, попирая землю.
Нога твоя крепка, юна.
Иду с тобой. Молчу и внемлю,
Какая будет тишина.
Как солнце золотом и тушью
Надгробья оросит плиту.
Как мы сквозь ужас и удушье
Вернемся в тлен и пустоту.
166. «Подъемлет глыбу торса, камень век…»
Подъемлет глыбу торса, камень век.
В устах песок и глина. Темень чрева
Так покидает первый человек —
Он, предвосхитивший посевы.
Сжав кулаки, встает. Туман. Пустошь.
Лишь облако в бегу. И серп луны кровавый.
И слышит первую по телу дрожь.
И лижет губы языком шершавым.
167. «Письмо ее… Какая в нем тревога!..»
Письмо ее… Какая в нем тревога!
В дыханьи частом строки до конца.
И точно крылья, крылья у порога —
Загар колосьев и загар лица.
Как пальцы в дым… как спутанные травы,
Огромных слов порыв и немота.
И чем же боль, чем скорбь свою прославить?
Глаза ликуют и молчат уста.
Ее проводят ночи и созвездья…
Откройте окна! Всполошите дом!
В забвеньи, Господи, Твое возмездье —
В тишайшем, в рокотном, в ночном.
168. «Он знал, как все, что помощи не будет…»
Он знал, как все, что помощи не будет,
Зажав в руке просительную дрожь.
Прошла сестра, твердя свое о чуде —
Предвечную, сегодняшнюю ложь.
Был день осенний тих и душен.
Дрожал закат за оловом ветвей.
Прошла сестра… И тот, кто всё потушит,
Склонялся тише, ласковей, свежей.
И было свежести от сердца до ладони
И алый мимо глаз и на устах поток.
Прошла сестра и, не расслышав стона,
Швырнула в солнце ледяной платок.
169. «Склонялся в прах к ее ногам…»
Склонялся в прах к ее ногам
И припадал к стопам жестоким.
Был непомерен по ночам
Их мир болезненно глубокий.
И был такой уж уговор:
Ей не шептать, не шевелиться,
И только постигать покор
Того, кто так умел молиться.
170. «Вечность это первый день…»
Вечность это первый день.
День второй — мгновенье.
Время, память, светотень,
— смерть — тленье.
На столе моем часы
Кутают и душат.
На столе моем часы
Мирозданье рушат.
Над провалом из клубка
Вислоухий лоб щенка…
Кто-то: осади назад!
Кто-то: становися в ряд
Все… щенята…
171. «Швырком руки за синий перелесок…»
Швырком руки за синий перелесок
Все эти дневники — швырком руки.
В туманном мире люстры и подвесок
Нам не бежать с тобою взапуски.
Так вышивает время… Из кареты
Выходит Пушкин, из другой — Дантес.
Так женщины влюблялись в эполеты
И перелесок превращался в лес
Ползучих тайн, на тайны не похожих.
Мы снова там… Поляна. Деревцо.
Как каждый пень, былинка нас тревожат!
И мы глядим в заветное лицо.
172. «Я не слыхал, а надо было слушать…»
Я не слыхал, а надо было слушать,
Не красить сном, не смертью украшать —
Всю эту голь, распивочные души,
Театров и кафэ тупую знать.
Я не видал. Мой взор жил в отвлеченьи
Вещей в себе, которых не видал…
Я звуковые постигал виденья:
В аккорде новом — истины причал.
Держась за гриву сна и песнопенья,
Я на пегасе докачался в ночь.
Я в звуках потерял свои раденья:
Я предал вас, сестра моя и дочь.
173. «Оскал. Скуластая громада гор…»
Оскал. Скуластая громада гор. Ток раскаленной желчи.
Мой тихий свет — свеча — дитя — звезда —
мой темный ужас волчий.
Кто указал — в долину — плод
в долине — плоть — плотиною сковал
Оскал? Над книгой возвещенной,
над книгой — вселенной кто восстал?
Никто. Таинственный Никто. Он повелел:
в предел — в зерно — в расцвет.
Он повелел: в зерно — в расцвет — и вновь:
в ничто — в забвенье — в тленье — в нет.
И кто же, кто иначе? Зрячий кто? Кто проходящий мимо?
К одной идут мете и любящий и самый нелюдимый.
174. «Всё это надо сжечь и жить в ином столетьи…»
Всё это надо сжечь и жить в ином столетьи…
— Напрасно! Карта ваша бита… Банкомет
За катафалком шел. С цилиндром на отлете