1. «Земным веселием тревожим…»
Земным веселием тревожим,
Биясь в томленьи, как в петле,
Ты вновь пытаешь в день погожий
Свое рожденье на земле.
И руки голода и страсти,
И красное в тебе, во мне —
В огромной синеве, как снасти
На звонком, на прозрачном дне.
Но сердца вещее начало
Сгорает в гибельном, в чужом,
Стихает жизнь в глуши причала
Огромной тьмой и малым сном.
А там совсем, совсем иное:
Мы забываем по утрам,
Куда тишайшею тропою
Восходят дни к своим ночам.
2. «О бытие! О блеск одежды!..»
О бытие! О блеск одежды!
Вокруг тебя, вокруг меня,
Вокруг земли расцветом свежим,
Крылатой зеленью звеня,
Вдруг с облака — ожогом кисти —
В поля отброшен, с небом слит,
Кто здесь свершает путь лучистый,
Кто рукавами шелестит?
Как дети, вот они играют,
И вот детей уводят спать,
Как птиц стремительная стая,
Как зов залетный — здесь, опять —
Твое приветствие, разлука,
Глухая жалобная весть,
И шелест рукавов, и руки,
И боль, которой нам не снесть.
3. «В переселенье душ поверить…»
В переселенье душ поверить,
Иль не поверить… Всё равно,
Той глубины нам не измерить
И не продеть звена в звено.
Всё повторится: звери, птицы,
И человек, и сон, и явь,
И мака алые зарницы,
И легкий веющий рукав…
И все часы во имя смены,
И смены все во имя снов,
Во имя верности, измены,
В размене тающем часов…
О нет! О нет! Мы помним, помним,
Как убивали по ночам,
Как смерть ступала по камням
В подвала сумраке огромном.
4. «Да служит равенству и братству…»
Да служит равенству и братству
Земной развесистый уют!
Давно во славу равной части
Победу барабаны бьют.
Не знаменем ли красным пышет
Столицы древней фронтиспис…
Но где же глубже, ниже, выше
Опять бунтуют верх и низ.
Ученый хочет постоянства,
Поэты просят подождать…
О, диктатура окаянства!
О, жажда женщины рожать!
Но что б ни сбылось: пусть случайно
Встает на смену власти власть, —
В игре судеб необычайной
Важна не истина, а масть.
5. «Твоя душа из горностая…»
Твоя душа из горностая.
Был красен ты, а ныне бел.
Судьбины ветр несет, качает
Твою земную колыбель.
Опять бредешь под небесами,
Под рукавами по земле,
Опять ты убаюкан снами, —
Биясь в томленьи, как в петле.
И если любишь, ненавидишь,
Всё так же веришь, так же лжешь, —
Всё та же жжет тебя обида,
Что правды нет, что лжива ложь.
Так, восходя от часа к часу,
Непроницаем человек:
Сегодня бел, а завтра красен —
Кто славянин, кто печенег?
6. «Так что ж, друзья! встав на ходули…»
Так что ж, друзья! встав на ходули,
Раскинем веером наш взор.
Но наш единственный, от пули
Не перекошенный забор
Не отдадим… Напишем повесть,
Как мы, теряя, берегли
И честь свою и даже совесть,
Высокий дар родной земли,
Как неустанно мы боролись
С соблазном храбрости шальной,
Как жили в мытарствах недоли
И сновиденьем и мечтой.
Белей снегов и горностая —
Сквозь красный клюквенный кисель —
Мы до отчизны докачаем
Свою пустую колыбель.
1936
СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В АВТОРСКИЕ КНИГИ
200. «Голубое высокое небо…»
Голубое высокое небо.
Тишина на полях, — вдоль лугов.
Мне — пройти непомерностью лета
До осенних пустых облаков.
Сколько раз эта ложь повторялась,
Эта мнимая вечность в груди!
Впереди — необъятное небо,
Золотая печаль — впереди!
201. «Не цвести уж весенней тропе…»
Не цвести уж весенней тропе.
Надвигается осень.
Эту книгу дарю я тебе,
Эту чашу и посох.
Над порогом угрюмым моим
Нависают деревья.
Ты уходишь сквозь зори, сквозь дым
В ветровые кочевья.
Жизнь жестока на дальних путях.
Знать, судьба уж такая!
Стая птиц высоко в небесах,
Журавлиная стая.
202. «Из пустоты, из темноты…»
Из пустоты, из темноты —
Так сердце страхом шелушится —
И эти за окном цветы,
И этот день, и эта птица,
И ночью звезды вдоль чернил,
Неисчислимые ступени,
И я в избытке темных сил,
И я в избытке темной лени.
И ты, идущая ко мне,
Ты — невесомыми стопами —
В огромной тьме и тишине
Моими днями и ночами.
203. «Тобою жил, Тобой болел…»
Тобою жил, Тобой болел.
И увидал за сенью славы
Твой каменеющий удел
Во храмах злобы и неправды.
Молчанье. Думы до утра.
Ночная мысль всегда сурова.
И шло из вечного нутра
Всепроникающее слово.
О стопы тихие древес!
О стопы трав и ветра стопы!
О бесконечный ход небес!
И я — во тьме тяжелолобый.
И это слово: иудей.
И точно дуновенье: братья!
И широко среди людей
Их злая вера и проклятья.
Из рукописной тетради в архиве Д. С. Гессена
204. «Стекает кровь на блеск слоновой кости…»
Стекает кровь на блеск слоновой кости.
Да, это утро там за чугуном
Решеток. Помнишь, ветровые трости
Сбивали листья, обнажали дом.
Но нам ни слез, ни ропота не надо.
Вернее нет, чем страха терпкий плуг
И в бороздах его живое стадо…
И если жжет предутренний недуг
И жар небес на соль земли стекает,
И благостно мы сходим вдруг с ума, —
На плац-параде всё еще крепчает
Под сапогом морозная зима.
205. «Босые ноги. Серая трава…»
Босые ноги. Серая трава.
И я больной и полный аллегорий.
Густеет мгла, редеет синева,
В долине там — спит санаторий.
Пастух твердит о чуде, о приметах
И чешет ноги и плюет в траву.
Всё явственнее смерть бредет по свету
На этом склоне, рядом, наяву.
Сыреет, но без страха жду простуды —
В прохладу окунуся, лягу в ночь.
И жизнь и смерть, быть может, лишь причуды,
Которых невозможно превозмочь.
Из машинописной тетради в архиве Д. С. Гессена«С. Барт. Стихи. Варшава, 1942»
206. «Идет окольная дорога…»
Идет окольная дорога —
Дорога вверх, дорога вниз,
Направо, влево, — ради Бога,
Кто б ни был ты, посторонись!
И ни плетня, ни частокола,
Ни дома крепкого не ставь.
Пусть будет ветр, и ветр и воля.
Кабацкий щедрый наш устав.
И только по утрам проснешься,
Уже б учуял и ступил,
Ступил без права и запроса
Всей буестью заветных сил —
Туда, где есть, где нет дороги,
Где частоколы и дома,
Где с каждого глядит порога
Своя тоска, своя тюрьма.
1939
207. «За окна — лето одолело…»
За окна — лето одолело —
Поник и умер первый лист.
Благоуханны смерть и смелость.
В огромных рамах шелест, шелест.
Закат глубок. Закат лучист.
Поют зеленые верхушки,
[…………………]
Еще текут твои теплушки,
Палят еще ночные пушки —
Подземный гул, подземный гром.
Но тише, тише. Много тише
Так умирает первый лист.
Склонились мы и еле дышим,
Мы голос смерти слышим, слышим,
И голос этот юн и чист.
1939
208. «Строптивый день. Безумием разъятый…»
Строптивый день. Безумием разъятый,
Как женщины меха и душный ветр.
[…………………………]
[…………………………]
Рукав взлетел. Дым по полю кудрявит.
Раздуло ветлы. В клочьях борода.
Россия — голь, Россия — поль прославит.
Плывут под ветром набекрень суда.
Мохнатых проволок густые семена
И ночью вся ночная тишина.
Как жажду утолить без песен, без вина,
Как жить, когда в агонии страна!
1939?
209. «Всё это так. И это неизбывно…»
Всё это так. И это неизбывно.
Взлетают скалы. Рушится обрыв.
Взгляни, каким таинственным курсивом
Восходит дым от золотистых трав.
Восходит день от медленных пожаров.
Горит земля подспудно и темно.
Ты тот, чьи начертанья без помарок.
И это ложь. Но это всё равно.
Канавы ширь. Бьет ливнем океана
Чума и слава. Много ли испил?
И все мы пьем из одного стакана.
Убить себя? И в смерти спала жизнь.
210. «Бывают в жизни долгие длинноты…»
Бывают в жизни долгие длинноты,
Глядишь на крышу и палишь в сову.
Я сяду в кресло помнить Дон-Кихота —
Сам сочинил и сам же изорву.
Прекраснодушный малый, тощий рыцарь…
И у меня он скучен и смешон,
Но дорог мне высокой чести мытарь
И кто б ни шел: быть может, это он?
Никто. Но вот звонок, как жук о стекла.
Она! О Дульцинея! Как всегда,
Всем телом снова говорит о пекле,
Где нежность, вечность, чистота.
И станет жаль невольно Сервантеса,
Что книги он своей не изорвал.
Наш путь земной, наш страшный путь небесный —
И смертный, смертный, смертный наш привал.
211. «Ошеломлен внезапным громом…»
Ошеломлен внезапным громом —
Взыграла цветень и летит
Над старой мельницей, над домом
Внезапный гром еще гудит.
Плывут воздушные паромы —
Все эти тучи, облака.
Кудрявятся стога обломы
И в легкой накипи река.
Ошеломлен внезапным громом,
Ты зашатался на ногах.
В руке ты нес пучок соломы
И глыбу солнца на плечах.
212. «Сквозь ветр и дождь отверженные Богом…»
Сквозь ветр и дождь отверженные Богом
И эта боль, которой слишком много,
Толкая ночь в притихший санаторий —
За дверью плещут, плещут ковыли.
Еще темно. Едва синеют шторы
И слух и стекла в дождевой пыли.
В такую ночь для гибели созреть —
О, не ропщи: мне над тобою петь,
Дыбилась молодость упруже стали,
Как день единый, дни твои завяли,
Любовь легла под черный плат —
Под черным платом — мертвый взгляд.
Ты ждешь… иль ты в бреду кошмарном.
Я постучусь. Рассвета луч янтарный
Войдет со мной в мерцающий покой.
Предстану я загадочно простой
И все твои сомненья, все запросы
В моих очах как тающие росы.
Проснись. Всему, всему, что невозможно,
Что умерло на дыбе осторожной,
И на окне уставшей ветке лилий
Несу ответ, овеян шумом крылий.
И донесу до смертного порога
Я эту боль, которой слишком много.
213. «— Немногие поймут, — предсмертно скажешь…»
— Немногие поймут, — предсмертно скажешь,
Развяжешь сны и ляжешь весь в тени.
Она давно уже стоит на страже
В высокие, прямые, праздничные дни.
И небо всё и зарево в тени.
И девушка так явственно в тени,
И на лужайке, как могилки, пни да пни,
И дальше, дальше всё в тени.
25. IX. 1940
214. «Она входила в комнату всегда…»
Она входила в комнату всегда
Сурово, молча и небрежно
Протягивала руку… Так вода
Течет течением безбрежным
И самовластным, будто берегов
В помине нет, как будто ей дано
Владеть пространством. Медленно, темно,
Нежданно загораясь светом слов,
Вступала во владенье миром
Большим, как жажда человека быть
Собой, своею волей жить,
А не чужой — капризом и пунктиром.
1940
215. «Паучья нежность! Жар совокупленья!..»
Паучья нежность! Жар совокупленья!
Так хочет тело, так вопит душа.
Всегда душа — до тьмы исчезновенья,
До тела растяжимая душа.
Проходит день над крышами, над башней.
Твой день высок, как небеса глубок.
Твой уголок, твоя земная пашня,
Твоя душа… Увы, ты изнемог.
Опять душа… Сорвешься вдруг, заплачешь,
Зовя ее, ее превознося.
И ты поймешь, что дальше жить нельзя —
Незряча ночь. Но день еще незрячей.
1940
216. «На запрокинутый огромный взор…»
На запрокинутый огромный взор
Вознесена немая крыша гроба.
Гляди, гляди, гляди в упор,
Смирись, прими заветное: мы оба…
Худоба смерти, смертный час.
На шею острие уже свисает,
Вот упадет один, один из нас
[……………………]