Мне, однако, хочется похвастать перед Вами. Из Парижа получил я два одобрительных отзыва, даже exagérés[7]. Но больше всего поразил меня отзыв Тувима.
Позволю себе привести несколько цитат из его письма:
«Moja opinja о nich jest jak najlepsza. Inna sprawa, że dalekie są od t. zw. „zycia“. Ale kto wie czy ta „bezczasowość“ nie jest właśnie zaletą… Najpiękniejsze są dla mnę wiersze pańskie na str.: 13, 19, 21, 24. Zwłaszcza ten pierwszy. Ale i w innych (z nielicznymi wyjątkami) pięknie Pan służy общему досмысленному делу (цитата из моего стихотворения). Trudno о głębsze sięgniecie w jądro poetyckich odczuwań!»[8]
Невольно напрашивается мысль, что критерий в искусстве нечто весьма неуловимое. Собираюсь прочесть доклад о критерии в искусстве в «Домике в Коломне».
Ваши статьи о Достоевском мы обязательно раздобудем с Вильнером. Он очень рад, что Вы не забыли его, и просит передать Вам привет. Не откажите поблагодарить г. Мансветова за его рецензию о моих стихах. Рад, что он хоть кое-что в моей книжке принимает[9].
С душевным приветом
искренно уважающий Вас
(Соломон Веньяминович) С. Барт.
Письма к А. Л. Бему печатаются по автографам в его архиве, Litérarni archiv Památniku Naródniho pisemnictvi v Praze.
Письмо к Д. С. Гессену
Митя.
Если возможна дружба, то Вы — друг… Не говорю — мой друг. Дело не в сентименте, не в слабости, а в понимании… Мой разговор с Вами всегда не напрасен. Глубоко человеческий отклик, даже мудрость, даже мудрая нежность — Вы единственный, кто так хочет подойти ко мне…
Положение мое ужасно тем, что оно нравственно-смердяще. Вся жуть бессилия и зависимости от тупых и злых от своей тупости людей, вся мелочность и грубость мелкомещанской среды — вот воздух, которым должен дышать напоследок. Это — нравственно. А физически — дым, дым, весь день дым и ночью часто сплю в непроветренной комнате. И вот, Митя, вообразите себе (Вы поймете!) физическое задыхание в дыму, астматические спазмы — страшнее всего. Но, не испытавши, не поймешь. Вчера ночью задыхался несколько минут. Глаза и руки побежали к вам, Митя, Митенька… Влекло к Вам как к человеку и как к глыбе…
Подъемлет глыбу торса, камень век[10].
В Вас много первобытного. Такими же представляю себе молодого Толстого и молодого Ибсена. Острые углы, неуклюжесть, но вселяет доверие и влечет…
Ваш характер совершенствуется. Он неизменно очищается от примесей, которые меня смущали. За последнее время Вы стали глубже, тоньше, я сказал бы даже изысканней. Ваша изысканность при некоторой Вашей жесткости отдает крепостью хорошего напитка, здоровой теплой волны.
От нездоровья и расстройства не нахожу настоящих слов. Это меня мучает, т. к. в нюансе ведь весь человек, вся его индивидуальность.
Письма из гетто Г. В. Семенову и Д. С. Гессену
Дорогой Георгий,
Еще раз благодарю за письмо. Уже не надеялся, не верил. Примело своей сердечностью, как чудом. Написал бы много, но сил нет, мысли путаются.
Благодарю за присланное, хотя пришлось сбыть за 11 зл<отых>. Ты не воображаешь себе моего состояния. Разве мой изможденный организм можно питать колбасой? Желудок не примет. За те же деньги мог бы масла и сахару! Но нужнее всего наличные на лекарства. Не для лечения (всё равно погиб), а чтобы уменьшить боль, сердцебиение, чтобы не так задыхаться.
Страшно мне, Георгий. Страшной смертью погибну среди чужих, отвратных мне людей. Ухожу в пустоту. Никакого сияния, ни чуда. Пожалей! Протяни руки, прижми к себе. О, Жорженька, эти ночи!.. Приди, поплачу и умру. Глаза закроешь. Стихи мои бедные! Помнишь ли поправки? «Письмена»: не «после обеда», а «придя с обедни». Все книжки вместе с «Тяжелым бегом» в одной книжке издайте, после смерти! Что Митя? Напишите! Спасите, пока жив, от мелочных забот.
Митя,
Вы обещались помочь мне, но помощи от Вас никакой не было. Письма Вашего Жорж мне не передал. Мой мир сейчас это моя черная каморка и вечный голод. Приходилось ли Вам вырывать от голода, чувствовать отвращение к пище от пресыщения голодом? Но самое ужасное в голоде это психические состояния. Сколько в них бредового! Я работал. Останутся стихи. Но кто ими заинтересуется, когда меня уже не будет? Так и пропадут со мной. Могу ли я на Вас рассчитывать? Раз Вы меня забыли, то тем паче не сохраните моих стихов.
Здесь люди быстро вымирают. Дороговизна и живут ведь на последнее, распродавая пожитки, вернее, остаток их. На кого могу я здесь рассчитывать? Каждый день прибывают беженцы и обрывают двери. У каждого одна только мысль: как бы спасти себя. Люди панически боятся друг друга, презирают, не могут не презирать самих себя. Уж слишком нужда и страдания оголили человека. Вся его звериная сущность напоказ, так и прет из каждого взгляда, слова, жеста. Но именно здесь и надо ждать чуда. В последнем своем падении, в последней грязи человек вдруг озаряется таким величием, таким теплом доброты и ласки, что забываешь о голоде и гибели своей. Пришлось мне увидеть здесь несколько таких жестов, что благодаря им живу еще, только ими и держусь.
Да, воистину, не единым хлебом жив человек.
Беседуете ли Вы с Жоржем обо мне? Не сплю по ночам, смотрю на холодное небо, на изразцы моей печи и думаю о вас обоих.
Об этих мыслях моих перед Страшным судом ответствовать буду, не смущаясь. Может быть, мои мучения еще всплывут где-то когда-то в иных загадочных мирах и там будут оправданы, — сейчас же у меня такое ощущение, точно в смертной болезни жду своей очереди.
Л. ГомолицкийСмерть с голубыми глазамиО творчестве С. Барта(Доклад, прочитанный в Литературном Содружестве)
Главная тема поэзии С. Барта — смерть.
Смерть — это та его «единственная», его возлюбленная, которой он отдал без остатка всё свое вдохновение, все свои мысли и сердце.
Говорит он о жизни — и голос его сух и невнятен. Но вот, вы слышите нарастание звучания; стихотворение превращается в симфонию, слово приобретает величественную значительность… Он заговорил о смерти.
Жизнь, ее повседневность или праздничность, даже природа, даже любовь к женщине — не вдохновляют С. Барта.
Любовь для него полна горечи, отравлена сознанием бренности и недостижимости земной радости и раздвоена каким-то душевным опустошением.
Он говорит:
Любовь… но это так печально.
………………
Всё, что вершится на путях,
Что сердце жадное тревожит —
Всё только прах, цветущий прах.
И в другом стихотворении:
Ласкают пальцы белый прах…
Но в сердце лишь осколок страсти.
И понятно, раз в сердце лишь «осколок страсти» — все огорчения, бури и крушения в неверной стихии любви — только мучительны для опустошенного сердца.
Не может дать С. Барту утешения и природа. И она полна для него опасностей и страданий. Он задыхается весенним днем, — воздух слишком «колок» для его легких. Наслаждение миром — достояние тех, «кто дышать умеет».
Описания его лишены пластичности. Вступая в его мир, мы погружаемся в вихрь звуков и теней. Всё здесь ускользает от нашего прикосновения, меняя формы.
Образ и слово становятся зыбкими, теряют свое прямое значение, делаются намеками на отвлеченные представления. Но звуки колдуют, ведут, внушают — и вы забываете о нереальности вас окружающего.
Ничего не могут дать ему и люди. Мир их — «торжище шумливых площадей». В нем поэт встречает только «темные обличья хулящих мир, творящих суету». И если он спускается в него, то только для того, чтобы через скорбь сознания своей отчужденности прийти к мудрости, к высшей ступени созерцательного познания — в сущности, отрицания людского мира.
«Злая змеиная мудрая нежность» хранится в его сердце для ближнего. Но с нею ему все-таки легче в тишине своей комнаты, вдали от шума и суеты.
И представить его можно только в тишине одиночества. Вот, с полузакрытыми глазами в сумерках он раскачивается, шепча эти скупые слова:
Тихо над книгой. Ладони скрестил.
В скорби и в нежности то же сиянье…
Жизнь по С. Барту — игрушка неумолимого жестокого рока. Року молится он в одном из своих стихотворений:
И Палачу как скучно без затей.
Как в небе много трепетных свечей.
И я затеплил ярую свечу,
И я всю ночь молюся Палачу:
Казни меня, казнящий без вины.
Казни любовь и царственные сны.
Тебе тоску в награду отдаю,
Безмерную и вечную — мою.
Но боли скопилось уже так много, что «маленькая ложь» жизненного самообмана становится невыносимой, кажется ненужной и напрасной. И он восклицает:
Испепелить, испепелить
И эту маленькую ложь —
И он не сможет больше жить…
Испепелить!.. Испепелить!..
«Люби меня», —
обращается к нему голос жизни. Но поэт отвечает:
Могу жалеть.
«Люби меня».
Нет… умереть
Мне было б легче, чем любить!
Испепелить!.. испепелить…
Удивительно это отсутствие страха смерти у С. Барта. Жажда смерти вырастает у него в какую-то всепоглощающую страсть. Сначала, как будто, мелькают моменты колебания, сомнения. Кажется, жизнь еще не потеряла над ним власти. Но вот он точно срывается в черный провал уничтожения, сжигая в себе остатки жалости жизни и страха. И память жизни расплывается в его сознании в «полузабытое ли