Наш Пушкин!
Ах, как элегантно он
Дал Баратынскому
урок жестокий:
«Ведь ты, мой друг,
достаточно умен,
Чтоб быть простым,
чтоб не туманить
Строки…»
А сказочка
о голом короле
До сей поры
гуляет по земле,
По современным
городам и странам —
Иной пиит с величием в лице
О выеденном
мудрствует яйце,
Прикрывшись
«непонятности»
туманом…
1968
УСПЕХ
Эскадры яхт,
колонны лимузинов —
Таким
ночами снится Голливуд
Красоткам Золушкам
из магазинов,
Что за прилавком
жадно принцев ждут
Ах, Голливуд!
Ах, золотые горы!..
И чудеса бывают, не скажи:
Случается,
что принцы —
режиссеры
И в самом деле
ищут типажи.
Да, чудеса бывают,
хоть и редко,
Живуч
волшебной песенки мотив:
И впрямь
звездою
стала мидинетка,
Всех Золушек Парижа
всполошив!
И начат старт
отчаянной погони —
Летят
успеха взмыленные кони!
Как это мало —
знаменитой стать:
Трудней
в седле проклятом удержаться!
Всегда галоп —
и в тридцать,
в тридцать пять
А той, что догоняет —
восемнадцать…
Все это,
знаю,
словно мир — старо,
Все это,
знаю,
было,
есть
и будет.
И страшно мне
за всех Мерлин Монро,
За всех Мерлин —
не только в Голливуде…
Как тяжела,
должно быть,
участь тех,
Кого влечет единое —
успех,
Чья жизнь — погоня,
вечная погоня.
Храпят
успеха взмыленные кони…
1968
ЗАВИСТЬ
В душе
Был щенок бродяжкой.
Наверное, потому
Ему и дышалось тяжко
И скучно жилось в дому.
Что шелковые подушки,
Что сверхкалорийный корм?
Ему б побрехать по душам
С замурзанным кобельком —
Дворняжкой с голодным брюхом
И порванным в драке ухом.
Погнаться бы —
Наших знай-ка! —
За фыркающим котом.
Но сворка в руках хозяйки,
Намордник надет притом…
Диванных подушек скука,
Постылый —
«Служи!» —
Приказ…
Зевота сводила скулы,
Сочилась тоска из глаз.
Ему надоели люди,
Их ласк
Он терпеть не мог…
К тому же
Бедняге люто
Завидовал кобелек —
Тот самый,
С голодным брюхом
И порванным в драке ухом…
1968
АВТОМАТЫ
Мне нравилось раньше
Стоять на площадке трамвая,
Сцеплениям, ветру
И мыслям своим подпевая.
И было в то время
Мне радостно знать почему-то,
Что спрыгнуть с подножки
Могу я в любую минуту —
Приестся ли давка,
Прельстит ли домишко старинный,
Красавица шубка
Махнет рукавом из витрины,
Увижу ли рядом
Знакомого мне пешехода…
Да мало ли что!
Ну, а главное —
Чувство свободы!
Не надо считать,
Что была в этом
Глупая смелость —
Остаться калекой
Едва ли кому-то хотелось —
На полном ходу
(Коль не пьян!)
Ты соскочишь едва ли.
Всегда пассажиры
Момента удобного ждали:
Когда погрозит их трамваю
Глазок светофора,
Когда, задыхаясь,
Автобус потянется в гору…
Но где-то,
В каком-то
Трамтранспортномавтуправленье
Ретивые дяди
Заботились о населенье:
— Как это возможно —
Открытая каждому дверь?
Исправить ошибку! —
…Попробуй-ка спрыгни теперь!
В час «пик»,
В нескончаемом транспортном море
Застрял наш корабль —
Наш автобус —
На горе
Всем узникам,
В чрево его заключенным:
Ведь дверь оставалась,
Хоть плачь,
Непреклонной.
Молил ее парень —
Свиданье горело,
А дверь промолчала —
Какое ей дело!
Молил старичок,
Что спешил на работу,
А дверь проскрипела
Невнятное что-то.
Все злились,
И ссоры уже полыхали,
Старушку назвали «глухою тетерей»…
А те, кто потише,
Те просто вздыхали
О днях, когда были открытыми двери
А кто-то язвил:
— Мне бы ваши утраты!
Подумаешь! Мне бы да ваши заботы
Конечно, спокойней,
Когда автоматы,
Но с ними ушло
Человечное что-то…
1968
В КАФЕ
Колониальный запах кофе,
Жужжит кондишен в тишине,
Гарсона африканский профиль
На ослепительной стене.
Брюссель за окнами распластан,
Под лимузинами распят.
Гарсон, курчавый и губастый,
Монетку бросил в автомат.
И автомат запел про Конго —
Пел тенор, надрывая грудь,
О тех плантациях, которых
Ему вовеки не вернуть:
«Там шлем мой пробковый пылится,
Мой хлыст — давно изломан он…»
Смежив колючие ресницы,
Чуть улыбается гарсон.
Чернеет африканский профиль
На ослепительной стене.
Колониальный запах кофе,
Надрывный тенор в тишине…
1968
ПАМЯТИ ЭРНЕСТО ЧЕ ГЕВАРА
В далекой Боливии где-то,
В гористом безвестном краю
Министра с душою поэта
Убили в неравном бою.
Молчат партизанские пушки,
Клубятся туманы — не дым.
В скалистой угрюмой ловушке
Лежит он с отрядом своим.
Лениво ползут по ущелью
Холодные пальцы луны…
Он знал — умирать не в постели
Министры совсем не должны.
Но все свои прерогативы
Кому-то другому отдал,
И верю, что умер счастливый,
Той смертью, которой желал.
Гудит над вершинами ветер,
Сверкает нетающий снег…
Такое случилось на свете
В наш трезвый, рассудочный век.
Такое, такое, такое,
Что вот уже несколько дней
Не знают ни сна, ни покоя
Мальчишки державы моей.
В далекой Боливии где-то,
В каком-то безвестном краю
Министра с душою поэта
Убили в неравном бою.
1968
В ГОДОВЩИНУ ХИРОСИМЫ…
Люси Джонсон — дочери президента
Нынче траур,
земля в печали:
Хи-ро-си-ма! —
как боли крик…
А у вас
в этот день —
венчанье…
Как мы раньше
не замечали,
Что отец ваш —
такой шутник?
Для чего бы ему,
иначе,
Свадьбу праздновать
в этот день —
День,
когда над землей маячит
Вашей дьявольской бомбы тень?
Раскрасневшись,
сияют лица,
Оглушает оркестров гром:
Замечательно
веселится
Этой ночью
ваш Белый Дом!
Что же это? —
Издевка,
символ:
Мол, пора
сентименты —
прочь?..
Под проклятия
Хиросимы
Как вам пляшется
в эту ночь?
Как хохочется,
как вам пьется?
Белоснежен ли
ваш наряд?
Неродившиеся
уродцы
Кулачками
вам не грозят?
Нет!
Оркестр заглушает звуки
Журавлиных бумажных крыл,
Каждый
вам пожимает руки,
С дочкой Джонсона
каждый мил.
Ваш избранник
умен и статен,
Жизнь вам дарит
одни цветы.
Мне вас жалко:
кровавых пятен
Никогда
вам не смыть с фаты…
1968
ТАШКЕНТ
Когда
взлетали к небу
города