«Я написал стихотворение «Памяти Пастернака» – песню памяти Пастернака, и первым, кому я прочёл её, был Корней Иванович Чуковский. Он сказал: «Ну вот, теперь я вам подарю одну фотографию, она пока ещё почти никому не известна». И он принёс мне фотографию. На этой фотографии изображён улыбающийся Борис Леонидович с бокалом вина в руке и к нему склонился Корней Иванович Чуковский и чокается с ним этим бокалом. А Борис Леонидович – у него очень весёлая и даже какая-то хитрая улыбка на губах. Я спросил: «Что это за фотография, Корней Иванович?» Он мне сказал: «Это примечательная фотография. Эта фотография снята в тот день, когда было сообщено о том, что Борис Леонидович получил Нобелевскую премию. И вот я пришёл его поздравить, а он смеётся, потому что я ему, который всю жизнь свою ходил в каком-то странном парусиновом рабочем костюме, я ему рассказывал о том, что ему теперь придётся шить фрак, потому что Нобелевскую премию надо получать во фраке, когда представляешься королю».
И вот в эту фотографию, в эту сцену, через десять минут войдёт Федин и скажет, что у него на даче сидит Поликарпов и что они просят Бориса Леонидовича туда прийти. И Поликарпов сообщит ему, что советское правительство предлагает ему отказаться от Нобелевской премии. Но это случится через десять минут. А на этой фотографии, в это мгновение Борис Леонидович ещё счастлив, смеётся, и на столе стоят фрукты, которые привезла вдова Табидзе. Ей очень много помогал Пастернак, поддерживал все годы после гибели её мужа. Она прилетела из Тбилиси, привезла фрукты, весенние фрукты, и цветы, чтобы поздравить Бориса Леонидовича… Я не много раз встречался в жизни с Борисом Леонидовичем Пастернаком, но однажды он пришёл в переделкинский Дом писателей (я тогда жил там, я ещё был членом Союза писателей), пришёл звонить по телефону (у него на даче телефон не работал). Был дождь, вечер, я пошёл его проводить. И по дороге (я уже не помню даже по какому поводу) Борис Леонидович сказал мне: «Вы знаете, поэты или умирают при жизни, или не умирают никогда». Я хорошо запомнил эти слова. Борис Леонидович не умрёт никогда».
Памяти Б. Л. Пастернака
Правление Литературного фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Бориса Леонидовича Пастернака, последовавшей 30 мая сего года на 71-м году жизни после тяжёлой и продолжительной болезни, и выражает соболезнование семье покойного.
Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели…
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!
И терзали Шопена лабухи,
И торжественно шло прощанье…
Он не мылил петли в Елабуге
И с ума не сходил в Сучане!
Даже киевские письмэнники
На поминки его поспели.
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!..
И не то чтобы с чем-то за сорок –
Ровно семьдесят, возраст смертный.
И не просто какой-то пасынок –
Член Литфонда, усопший сметный!
Ах, осыпались лапы ёлочьи,
Отзвенели его метели…
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!
«Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела…»
Нет, никакая не свеча –
Горела люстра!
Очки на морде палача
Сверкали шустро!
А зал зевал, а зал скучал –
Мели, Емеля!
Ведь не в тюрьму и не в Сучан,
Не к высшей мере!
И не к терновому венцу
Колесованьем,
А как поленом по лицу –
Голосованьем!
И кто-то, спьяну, вопрошал:
– За что? Кого там?
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом…
Мы не забудем этот смех
И эту скуку!
Мы – поимённо! – вспомним всех,
Кто поднял руку!..
«Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку…»
Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул…
А над гробом встали мародёры
И несут почётный ка-ра-ул!
«Лет десять тому назад мне довелось принимать участие в декаде русского искусства и литературы в Казахстане. Это было, в общем, довольно странное мероприятие. Нас встречали на аэродроме. Под предводительством Соболева оно проходило, покойного уже ныне Героя Соцтруда, который за всю свою жизнь не написал трёхсот страниц, как подсчитано, так он перетрудился жутко. И под его руководством нас встречали на аэродроме девушки в национальных костюмах казахских с хлебом-солью. А потом нас распределили в разные бригады, мы разъехались по республике. Я попал в город Караганду. И вот в городе Караганде я встретился с людьми, которые своё детство, отрочество и даже юность провели в лагере для детей врагов народа. Был такой лагерь «Долинка» под Карагандой. В 56–55-м годах, когда они освободились, они вышли, естественно, на волю, и мужчины, в основном, разъехались, а женщины, в основном, остались в Караганде. Причём это очень красивые женщины. Это очень страшный город такой, выстроенный по линейке и стоящий прямо у края степи, из которой дует холодный колючий ветер. Женщины все рождения так середины 30-х годов. Была такая мода тогда, особенно у военспецов, жениться на иностранках. Так что они все полукровки: полурусские-полушведки, полурусские-полуангличанки и так далее. Они все остались в Караганде, потому что ехать им было некуда, не к кому, незачем. И они нарочито ведут себя грубо. Почти все они незамужние. Почти все они ведут такую странную, почти полублатную жизнь. И вот несколько человек, которые обслуживали нас в ночном ресторане, потому что мы уезжали на концерты, приезжали поздно вечером, ресторан уже не работал, и вот был такой специальный зал выделен для нас, вот они нас обслуживали. Когда мы говорили: «Ну как вы там? Не скучаете по Москве, по Ленинграду?» Они говорят: «Мы их не видели, мы не знаем. Это вы оттуда, из России, а мы про Россию знать ничего не хотим!» Они считают, что они из Азии, а мы живём в России… Это меня очень пронзило, должен вам сказать. У них очень такие странные и горестные лица. И вот про одну из таких женщин я написал песню. Называется она «Песня про генеральскую дочь, или Караганда».
Песня-баллада про генеральскую дочь
М. Фигнер
Он был титулярный советник, Она генеральская дочь…
Постелилась я, и в печь – уголёк,
Накрошила огурцов и мясца,
А он явился, ноги вынул и лёг –
У мадам у его – месяца.
А он и рад тому, сучок, он и рад,
Скушал водочки – и в сон наповал!..
А там – в России – где-то есть Ленинград,
А в Ленинграде том –
Обводный канал.
А там мамонька жила с папонькой,
Называли меня «лапонькой»,
Не считали меня лишнею,
Да им дали обоим высшую!
Ой, Караганда, ты, Караганда!
Ты угольком даёшь на-гора года!
Дала двадцать лет, дала тридцать лет,
А что с чужим живу, так своего-то нет!
Кара-ган-да…
А он, сучок, из гулевых шоферов,
Он барыга, и калымщик, и жмот,
Он на торговской даёт будь здоров, –
Где за рупь, а где какую прижмёт!
Подвозил он раз меня в «Гастроном»,
Даже слова не сказал, как полез,
Я бы в крик, да на стекле ветровом
Он картиночку приклеил, подлец!
А на картиночке – площадь с садиком,
А перед ней камень с Медным Всадником,
А тридцать лет назад я с мамой в том саду…
Ой, не хочу про то, а то я выть пойду!
Ой, Караганда, ты, Караганда!
Ты мать и мачеха, для кого когда,
А для меня была так завсегда нежна,
Что я самой себе стала не нужна!
Кара-ган-да!..
Он проснулся, закурил «Беломор»,
Взял пинжак, где у него кошелёк,
И прошлёпал босиком в колидор,
А вернулся – и обратно залёг.
Он сопит, а я сижу у огня,
Режу меленько на водку лучок…
А ведь всё-тки он жалеет меня,
Всё-тки ходит, всё-тки дышит, сучок!
А и спи, проспись ты, моё золотце,
А слёзы – что ж, от слёз
– хлеб не солится,
А что мадам его крутит мордою,
Так мне плевать на то, я не гордая…
Ой, Караганда, ты, Караганда!
Если тут горда, так и на кой годна!
Хлеб насущный наш дай нам,
Боже, днесь,
А что в России есть, так то
не хуже здесь!
Кара-ган-да!..
Что-то сон нейдёт, был, да вышел весь,
А завтра делать дел – прорву адскую!
Завтра с базы нам сельдь
должны завезть,
Говорили, что ленинградскую.
Я себе возьму и кой-кому раздам,
Надо ж к празднику подзаправиться!
А пяток сельдей я пошлю мадам,
Пусть покушает, позабавится!
Пусть покушает она, дура жалкая,
Пусть не думает она, что я жадная,
Это, знать, с лучка глазам колется,
Голова на низ чтой-то клонится…
Ой, Караганда, ты, Караганда!
Ты угольком даёшь на-гора года,