Тебе держать ответ!
А если нет, так чёрт с тобой,
На нет и спроса нет!
Тогда опейся допьяна
Похлёбкою вранья!
И пусть опять – моя вина,
Моя вина, моя война, –
Моя вина, моя война! –
И смерть – опять моя!
…А Кузьмин Кузьма Кузьмич
хлопнул сто молдавского,
А потом Кузьма Кузьмич закусил
селёдочкой,
А потом Кузьма Кузьмич,
взяв перо с бумагою,
Написал Кузьма Кузьмич буквами
печатными,
Что, как истый патриот,
верный сын Отечества,
Он обязан известить всех,
кому положено…
И не поймёшь, кого казним,
Кому поём хвалу?!
Идёт Кузьма Кузьмич Кузьмин
По Царскому Селу!
Прозрачный вечер. У дворца –
Покой и тишина.
И с тополей летит пыльца
На шляпу Кузьмина…
«Рассказывают, что в лагере в Освенциме на аппельплаце, когда происходил отбор заключённых для отправки в газовые камеры, оркестр, состоявший тоже из заключённых, играл старую еврейскую песенку «Тум-балалайка». А однажды этот оркестр, в тот день, когда было восстание в Аушвице, в Освенциме, сыграл песню «Червоны маки на Монте-Кассино», которая уже в то время стала песней польского Сопротивления. Многие, вероятно, слышали эту песню в удивительном фильме Вайды «Пепел и алмаз».
Баллада о вечном огне
Льву Копелеву
…«Неизвестный», увенчанный
славою бранной!
Удалец-молодец или горе-провидец?!
И склоняют колени под гром барабанный
Перед этой загадкою главы правительств!
Над немыми могилами – воплем! – надгробья…
Но порою надгробья – не суть, а подобье,
Но порой вы не боль,
а тщеславье храните –
Золочёные буквы на чёрном граните!..
Всё ли про то спето?
Всё ли – навек – с болью?
Слышишь – труба в гетто
Мёртвых зовёт к бою!
Пой же, труба, пой же,
Пой о моей Польше,
Пой о моей маме –
Там, в выгребной яме!..
Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,
Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,
Тум-балалайка, шпилт балалайка,
Рвётся и плачет сердце моё!
А купцы приезжают в Познань,
Покупают меха и мыло…
Подождите, пока не поздно,
Не забудьте, как это было!
Как нас чёрным огнём косило
В той последней слепой атаке!
«Маки, маки на Монте-Кассино…»
Как мы падали в эти маки!..
А на ярмарке – всё красиво,
И шуршат то рубли, то марки…
«Маки, маки на Монте-Кассино»,
Ах, как вы почернели, маки!
Но зовёт труба в рукопашный,
И приказывает – воюйте!
Пой же, пой нам о самой страшной,
Самой твёрдой в мире валюте!..
Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,
Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,
Тум-балалайка, шпилт балалайка,
Рвётся и плачет сердце мое!
Помнишь, как шёл ошалелый паяц
Перед шеренгой на аппельплац?
Тум-балалайка, шпилт балалайка,
В газовой камере – мёртвые в пляс…
А вот ещё:
В мазурочке
То шагом, то ползком
Отправились два урочки
В поход за «языком»!
В мазурочке, в мазурочке,
Нафабрены усы,
Затикали в подсумочке
Трофейные часы!
Мы пьём-гуляем в Познани
Три ночи и три дня…
Ушёл он неопознанный,
Засёк патруль меня!
Ой, зори бирюзовые,
Закаты – анилин!
Пошли мои кирзовые
На город на Берлин!
Грома гремят басовые
На линии огня,
Идут мои кирзовые,
Да только без меня!..
Там, у речной излучины,
Зелёная кровать,
Где спит солдат обученный,
Обстрелянный, обученный
Стрелять и убивать!
Среди пути прохожего –
Последний мой постой,
Лишь нету, как положено,
Дощечки со звездой.
Ты не печалься, мама родная,
Ты спи спокойно, почивай!
Прости-прощай, разведка ротная,
Товарищ Сталин, прощевай!
Ты не кручинься, мама рóдная,
Как говорят, судьба слепа,
И может статься, что народная
Не зарастёт ко мне тропа…
А ещё:
Где бродили по зоне каэры[2],
Где под снегом искали гнилые коренья,
Перед этой землёй – никакие премьеры,
Подтянувши штаны, не преклонят колени!
Над сибирской Окою, над Камой,
над ОбьюНи знамён, ни венков не положат
к надгробью!
Лишь, как Вечный огонь,
как нетленная слава –
Штабеля! Штабеля! Штабеля лесосплава!
Позже, друзья, позже,
Кончим навек с болью.
Пой же, труба, пой же!
Пой и зови к бою!
Медною всей плотью
Пой про мою Потьму!
Пой о моем брате –
Там, в ледяной пади!..
Ах, как зовёт эта горькая медь
Встать, чтобы драться, встать, чтобы сметь!
Тум-балалайка, шпилт балалайка, –
Песня, с которой шли мы на смерть!
Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,
Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,
Тум-балалайка, шпилт балалайка,
Рвётся и плачет сердце моё!
Засыпая и просыпаясь
Всё снежком январским припорошено,
Стали ночи долгие лютей…
Только потому, что так положено,
Я прошу прощенья у людей.
Воробьи попрятались в скворешники,
Улетели за море скворцы…
Грешного меня простите, грешники,
Подлого – простите, подлецы!
Вот горит звезда моя субботняя,
Равнодушна к лести и хуле…
Я надену чистое исподнее,
Семь свечей расставлю на столе.
Расшумятся к ночи дурни-лабухи –
Ветра и позёмки чертовня…
Я усну, и мне приснятся запахи
Мокрой шерсти, снега и огня.
А потом из прошлого бездонного
Выплывет озябший голосок –
Это мне Арина Родионовна
Скажет: «Нит гедайге[3], спи, сынок.
Сгнило в вошебойке платье узника,
Всем печалям подведён итог,
А над Бабьим Яром – смех и музыка…
Так что всё в порядке, спи, сынок.
Спи, но в кулаке зажми оружие –
Ветхую Давидову пращу!»
…Люди мне простят
– от равнодушия.
Я им – равнодушным – не прощу!
Плясовая
Чтоб не бредить палачам по ночам,
Ходят в гости палачи к палачам,
И радушно, не жалея харчей,
Угощают палачи палачей.
На столе у них икра, балычок,
Не какой-нибудь – «КВ» коньячок,
А впоследствии – чаёк, пастила,
Кекс «Гвардейский» и печенье «Салют».
И сидят заплечных дел мастера
И тихонько, но душевно поют:
«О Сталине мудром,
родном и любимом…»
– Был порядок! – говорят палачи.
– Был достаток! – говорят палачи.
– Дело сделал, – говорят палачи, –
И пожалуйста – сполна получи!..
Белый хлеб икрой намазан густо,
Слёзы кипяточка горячей…
Палачам бывает тоже грустно.
Пожалейте, люди, палачей!
Очень плохо палачам по ночам,
Если снятся палачи палачам,
И как в жизни, но ещё половчей,
Бьют по рылу палачи палачей.
Как когда-то, как в годах молодых –
И с оттяжкой, и ногою в поддых.
И от криков и от слёз палачей
Так и ходят этажи ходуном,
Созывают «неотложных» врачей.
И с тоскою вспоминают о Нём,
«О Сталине мудром,
родном и любимом…»
– Мы на страже! – говорят палачи.
– Но когда же! – говорят палачи.
– Поскорей бы! – говорят палачи. –
Встань, Отец, и вразуми, поучи!
Дышит, дышит кислородом стража,
Крикнуть бы, но голос как ничей…
Палачам бывает тоже страшно.
Пожалейте, люди, палачей!
«…Даниил Хармс, который на всех снимках, которые от него остались, был совсем мальчиком, в общем, как мне теперь кажется. Он снят в такой автомобильной кепке, с трубкой в зубах. Он с ней не расставался. Причём он действительно исчез, потому что, в общем, всех, кто садились в те годы, всё кто-то где-то встречал. А вот его не видел никто. Вот он пропал. Были предположения, что он оставался в тюрьме в «Крестах» в ленинградских во время блокады. И его просто там забыли. Но, во всяком случае, он исчез».
Легенда о табаке
Посвящается памяти замечательного человека, Даниила Ивановича Ювачева, придумавшего себе странный псевдоним – Даниил Хармс, – писавшего прекрасные стихи и прозу, ходившего в автомобильной кепке и с неизменной трубкой в руках, который действительно исчез, просто вышел на улицу и исчез. У него есть такая пророческая песенка:
«Из дома вышел человек