Но когда под грохот чужих подков
Грянет свет роковой зари –
Я уйду, свободный от всех долгов,
И назад меня не зови.
Не зови вызволять тебя из огня,
Не зови разделить беду.
Не зови меня!
Не зови меня…
Не зови –
Я и так приду!
Опыт отчаянья
Мы ждём и ждём гостей нежданных,
И в ожиданье
Ни гугу!
И всё сидим на чемоданах,
Как на последнем берегу.
И что нам малые утраты
На этом горьком рубеже,
Когда обрублены канаты
И сходни убраны уже?
И нас чужие дни рожденья
Кропят солёною росой,
У этой –
Зоны отчужденья,
Над этой –
Взлётной полосой!
Прими нас, Господи, незваных,
И силой духа укрепи!
Но мы сидим на чемоданах,
Как пёс дворовый на цепи!
И нет ни мрака, ни прозренья,
И ты не жив и не убит.
И только рад, что есть – презренье,
Надёжный лекарь всех обид.
«…Я живу в таком жутком посёлке у метро «Аэропорт», на улице Черняховского, где все друг про друга всё знают, как в андерсеновской сказке: какой суп у кого варится. Поэтому ко мне очень, в последние дни особенно, подходит ужасное количество народу, и все спрашивают: «Правда ли, что вы крестились?» Я им говорю: «Собственно говоря, почему вас это так занимает?» Они говорят: «Ну как же? Это так интересно…» Я говорю: «Ну вот, вы знаете, я два года как поручик Киже, не имею лица и фигуры… Вас никогда не интересовало, а на что я существую? Почему вас так заинтересовал вопрос – крестился ли я?» Они говорят: «Ну вы знаете, это такое всё-таки экстраординарное событие». Тогда я отвечаю, что я действительно крестился, что истинно. Когда они спрашивают, почему я это сделал, то я сначала пытался объяснять, потом решил, что объяснять слишком долго, и на вопрос решил отвечать: «Так мне было нужно». Так проще всего».
Священная весна
Собирались вечерами зимними,
Говорили то же, что вчера…
И порой почти невыносимыми
Мне казались эти вечера.
Обсуждали все приметы искуса,
Превращали – в сложность – простоту,
И моя Беда смотрела искоса
На меня – и мимо, в пустоту.
Этим странным взглядом озадаченный,
Тёмным взглядом, как хмельной водой,
Столько раз обманутый удачами,
Обручился я с моей Бедой!
А зима всё длилась, всё не таяла,
И, пытаясь одолеть тоску, –
Я домой, в Москву, спешил из Таллина,
Из Москвы – куда-то под Москву.
Было небо вымазано суриком,
Белую позёмку гнал апрель…
Только вдруг, – прислушиваясь к сумеркам,
Услыхал я первую капель.
И весна, священного священнее,
Вырвалась внезапно из оков!
И простую тайну причащения
Угадал я в таянье снегов.
А когда в тумане, будто в мантии,
Поднялась над берегом вода, –
Образок Казанской Божьей Матери
Подарила мне моя Беда!
…Было тихо в доме. Пахло солодом.
Чуть скрипела за окном сосна.
И почти осенним звонким золотом
Та была пронизана весна!
Та весна – Прощенья и Прощания,
Та, моя осенняя весна,
Что дразнила мукой обещания
И томила. И лишала сна.
Словно перед дальнею дорогою,
Словно – в темень – угадав зарю,
Дар священный твой ладонью трогаю
И почти неслышно говорю:
– В лихолетье нового рассеянья,
Ныне и вовеки, навсегда,
Принимаю с гордостью Спасение
Я – из рук Твоих – моя Беда!
Вечерние прогулкиМаленькая поэма
Владимиру Максимову
1
Бывали ль вы у Спаса-на-Крови?
Там рядом сад с дорожками.
И кущи.
Не прогуляться ль нам, на сон грядущий,
И поболтать о странностях любви?
Смеркается.
Раздолье для котов.
Плывут косые тени по гардине,
И я вам каюсь, шёпотом, в гордыне,
Я чёрт-те в чём покаяться готов!
Пора сменить – уставших – на кресте,
Пора надеть на свитер эполеты
И хоть под старость выбиться в поэты,
Чтоб ни словечка больше в простоте!
Допустим, этак:
Медленней, чем снег,
Плывёт усталость – каменная птица.
Как сладко всем в такую полночь спится!
Не спит – в часах – песочный человек.
О, этот вечно-тающий песок,
Немолчный шелест времени и страха!
О Парка, Парка, сумрачная пряха,
Повремени, помедли хоть часок!..
А ловко получается, шарман!
О, как же эти «О!» подобны эху…
Но, чёрт возьми, ещё открыт шалман!
Вы видите, ещё открыт шалман!
Давайте, милый друг,
Зайдём в шалман!
Бессмертье подождёт, ему не к спеху!
2
Ах, шалман, гуляй, душа,
Прочь, унынье чёрное!
Два учёных алкаша
Спорят про учёное:
– Взять, к примеру, мю-мезон:
Вычисляй и радуйся!
Но велик ли в нем резон
В рассужденьи градуса?..
Ух, шалман,
Пари, душа!
Лопайтесь, подтяжки!
Работяга не спеша
Пьёт портвейн из чашки.
– Все грешны на свой фасон,
Душу всем изранили!
Но уж если ты мезон,
То живи в Израиле!..
Ну, шалман!
Ликуй, душа!
Света! Света! Светочка!
До чего же хороша,
Как в бутылке веточка!
Света пиво подает
И смеётся тоненько.
Три – пустые – достаёт
Света из-под столика.
– Это, Света, на расчёт
И вперёд – в начало!..
Работяга, старый чёрт,
Машет ручкой:
– Чао!..
Вот он встал, кудлатый чёрт,
Пальцами шаманя.
Уваженье и почёт
Здесь ему, в шалмане!
3
Он, подлец, – мудрец и стоик,
Он прекрасен во хмелю!
Вот он сел за крайний столик
К одинокому хмырю.
– Вы, прошу простить, партейный?
Подтвердите головой!..
Хмырь кивает.
Работяга улыбается:
– Так и знал, что вы партейный.
Но заходите в питейный –
И по линии идейной
Получаетесь, как свой!
Эй, начальство!
Света, брызни!
Дай поярче колорит!..
– Наблюдение из жизни! –
Работяга говорит.
И, окинув взглядом тесный
Зал на сто семнадцать душ,
Он, уже почти что трезвый,
Вдруг понёс такую чушь!..
4
– На троллейбусной остановке
Все толпятся у самой бровки,
И невесело, как в столовке,
На троллейбусной остановке.
Хоть и улица, – а накурено,
И похожи все на Никулина –
Ну, того, что из цирка, клоуна, –
Так же держатся люди скованно.
Но попробуй у них спроси:
«Где тут очередь на такси?!»
А где очередь на такси,
Там одни «пардон» и «мерси».
Там грузины стоят с корзинками
И евреи стоят с грузинками,
И глядят они вслед хитро
Тем, кто ехать решил в метро.
И вдогонку шипят: «Ай-вай!..»
Тем, кто топает на трамвай.
А трамвайная остановка –
Там особая обстановка:
«Эй, ты – в брючках, пшено, дешёвка,
Ты отчаливай, не форси!
Тут трамвайная остановка,
А не очередь на такси!..»
И, платком заместо флага
Сложный выразив сюжет,
Наш прелестный работяга
Вдруг пропел такой куплет:
– А по шоссе, на Калуги и Луги,
В дачные царства, в казённый уют,
Мчатся в машинах народные слуги,
Мчатся – и грязью народ обдают!..
5
У хмыря – лицо как тесто,
И трясётся голова.
Но приятный гром оркестра
Заглушил его слова.
Был оркестр из настоящих
Трёх евреев, первый сорт!
А теперь упрятан в ящик
Под названием «Аккорд».
И ведёт хозяйство это
Ослепительная Света.
И пускает, в цвет моменту,
Отобрав из сотни лент,
Соответственную ленту
В соответственный момент.
Вот сперва завыли трубы:
Всё, мол, в жизни трын-трава!..
У хмыря трясутся губы
И трясётся голова.
Вот – поддал ударник жару,
Показал, бродяга, класс!
А уж после – под гитару
Произнёс нахальный бас:
– Доля, доля, злая доля,
Протрубила б ты отбой!
Сверху небо, снизу поле,
Посерёдке – мы с тобой.
Мы с тобою посерёдке,
Ты – невеста,
Я – жених.
Нам на личность по селёдке