ГИМН ВЕНЕРЕ {*}
Цветоносная, вечно юная,
Афродита, дщерь Зевса вышнего,
Милых хитростей матерь грозная!
Не круши мой дух ни печалями,
Ни презрением! —
Но приди ко мне, умоляющей, —
Как и прежде ты страсти робкия
Голос слышала, часто слышала,
И неслась ко мне из блестящего
Дома отчего.
В колеснице (что легче воздуха,
Кою быстрые, красовитые
Мчат воробушки, часто крылами
Ударяючи по златым зыбям
Неба дальнего)
Низлетала ты — многодарная
И, склоня ко мне свой бессмертный взор,
Вопрошала так, с нежной ласкою:
«Что с тобою, друг? что сгрустилася? —
Что звала меня?
Что желалось бы сильно, пламенно
Сердцу страстному? — На кого бы я
Излила свой огнь, изловила бы
В сети вечные? — Сафо, кто тебя
Оскорбить дерзнул?
Кто бежал тебя — скоро вслед пойдет;
Кто даров не брал — принесет свои;
Кто любовных мук не испытывал,
Тот узнает их, хоть бы этого
Не искала ты!»
Ах! — И ныне так прииди ко мне,
Отыми, отвей тягость страшную;
В чем надежды цвет, сладость радостей,
Чем могу я жить, — то исполни ты,
Будь помощница!..
<1826>
К СЧАСТЛИВОЙ ЛЮБОВНИЦЕ{*}
Равный бессмертным кажется оный
Муж, — пред твоими, дева, очами
Млеющий, близкий, черплющий слухом
Сладкие речи, —
Взором ловящий страсти улыбки!..
Видела это — оцепенела;
Сжалося сердце; в устах неподвижных
Голос прервался! —
Замер язык мой... Быстрый по телу'
Нежному пламень льется рекою;
Света не вижу; взоры померкли;
В слухе стон шумный! —
В поте холодном трепет; ланиты
Былий, иссохших зноем, бледнее;
Кажется, смертью, таю, объята;
Я бездыханна!..
<1826>
ФЕОКРИТ
РЫБАКИ{*}
◡—◡◡—◡ || ◡—◡◡—◡◡—◡
Поверь, Диафан, мне, лишь скудость рождает искусства;
Вина трудолюбья, лишь скудость — прямой наш учитель!
Как скоро заботы вокруг изголовья теснятся,
Тогда мы не верим приятным ласканиям неги! —
Едва на востоке заря молодая забрезжит,
Вдруг строгая нужда даст голос, и сон улетает!
Два ры́баря, старцы, вкушали дар тихия ночи
На хладной соломе, под кровом, из лоз соплетенным,
Склонившись главою на пук из ветвей зеленых;
Вокруг них лежали орудья их жизни печальной:
Ловитва для рыбы — кошницы из гибкия вербы,
Садки для храненья — обманчива пленника вольность;
И верши коварны, горою к стене взгроможденны,
Раскинуты сети и невод, еще не готовый,
И длинные лесы, и удочки с пищею смертной,
И верви, и весла, и лодка, увязшая в тине.
С изношенным платьем котомки и ветхие шляпы
Висели на гво́зде — вот всё их наследно именье,
Вот всё их богатство! — ни ложки, ни чаши домашней,
Нет даже собаки, надежного стража ночного.
Не знали соседей: сосед их — единое море,
Которого волны, бушуя, почти досягают
До хижины бедной. Еще, облистание мрака,
Луна не свершила пути своего половины —
Святая работа уже возбуждает, тревожит
Покой рыболовов, — встают, отрясают от веждей
Последние дремы; минута — их глас раздается
По зыбкому берегу. Ах! сладостно утро в работе!
Так! нас обманули, товарищ; сказали, что ночи
Начнут сокращаться, как скоро Зевес соизволит
Нам лето благое послать от горнего свода.
Авроры не видно!.. А сколько я зрел сновидений! —
О, тяжкое время! — Скажи, что ночь запоздала?
Где утро гуляет?..
Напрасно тоскуем, приятель!
Поверь, времена все текут постоянной стопою!
Вчера неудача на ловле столь скудной и буря
Вскружили твой разум! — спокойся!
Однако, товарищ!
Ты, знаю, издавна разгадывать сны преискусник. —
Я видел прелестный; от друга его не сокрою:
Мы рыбы делили, разделим с тобой сновиденья!
Ты разум имеешь, а сны толковать — не пустое! —
Теперь же есть время: и море белеет волнами,
И сон удалился. — Почто лежать нам без дела
На хладной соломе?
Изволь, расскажи мне, что снилось.
Когда, окончавши работы вечерние, сладко
Усталый, озябший, измокший (да это не горе! —
К чему не привыкнешь?), поужинав плохо, зарылся
В солому, пригрелся, уснул я; и вот, мне казалось,
Что, сидя на бреге, смотрел я; а рыба! — О, чудо! —
Стадами металась, сребрилась она над водою!
За удой кидаюсь (на дереве тамо висела).
Готова и пища, соблазн бессловесныя твари.
Послал... ожидаю... Как пес во сне ловит зайцев,
Так рыбу ловил я... дрожит поплавок мой и тонет.
Влеку... встрепенулась... Погнулся от тяжести прутик...
Я прут опускаю... Кипела вода предо мною...
Стремлюся руками схватить; но если укусит? —
Что делать? — отважусь... Укусишь — тебя поймаю. —
Так бился я с рыбой! — Весь ужас пропал в ту минуту.
Извлек! — Что ж увидел? — Ах, злато, ах, чистое злато
В траве шевелилось; восторженный, в трепете сердца
Вещаю: «Не ты ли, драгой любимец Нептуна?
Не ты ль, украшенье прелестной дщери Нерея?»
Так точно! — и тихо ее отделяю от уды,
Чтоб не было злато так долго в подданстве железа!
Что был я, не помню; но вот и она засыпает!
Любуясь добычей, клянусь я всеми богами
Оставить работу и в граде навек поселиться,
Блистая богатством и славой, как мира владыки!
Здесь я проснулся! товарищ! — клянись сказать правду!
Спокойся, что в клятве? без нужды нечестие — клятва!
Товарищ! все рыбы златые — обманчивый призрак!
Теперь ты не сонный: смотри, где играла добыча,
Что есть там?.. О друг мой! не слушай коварных мечтаний!
Куска не дают нам, а кажут нам сны золотые!..
<1807>
ЦИКЛОП{*}
◡—◡◡—◡◡— || ◡—◡◡—◡
Проти́ву страданий любви, мой друг, не помогут
Ни травы целебны врачей, ни дивные чары;
Проти́ву страданий любви защита нам — музы:
Их помощь приятна, верна, их мета святая! —
Но должно искать их даров! — Ты ими владеешь,
Ты, Ницияс, врач и друг богинь Геликона!
Сказанья гласят: Полифем, Циклоп, прибегал к ним,
Когда он любовью сгорал к младой Галатее!
Едва на щеках у него пух нежный пробился,
Цвет юности алой угас, и кудри не вьются!
(От горести вянет лице и кудри не вьются!)
Всё скучно, постыло ему. — Печальные овцы
Одни приходили в загон с лугов многоцветных;
Несчастный, склонившись на брег, обросший кустами,
Лил горькие слезы любви к своей Галатее!
И мрачен, и бледен, и сух! — Ах, тяжко в лета младые
Эротовы стрелы носить в трепещущем сердце!
Ах, тяжко любовь укрывать в груди воспаленной!
Однако обрел Полифем спасительный способ.
На мшистом утесе он пел, взирая на волны:
«Ах! долго ль тебе презирать любовь, Галатея!
Посмотришь — ты кровь с молоком, ягненка нежнее;
Узнай же несчастный тебя — ты горше полыни. —
Ты всходишь на брег, как сон меня посещает;
Уходишь опять, как сон меня оставляет;
Бежишь от меня, как овца от лютого волка!
С тех пор полюбил я тебя, прекрасная дева,
Когда восходила ты к нам на злачные холмы
(И матерь моя за тобой) — сбирать гиацинты...
С тех пор полюбил я тебя, и сердца не стало!
И сон мой навек убежал!.. Смеешься? — Что, дива?
Тебе моя грусть не беда!.. О милая нимфа,
Я знаю, откуда сие презренье и робость,
Я знаю, противна всем бровь в волосах огустевших,
Одна, вся буграми кругом по лбу распростерта...
Под нею чуть виден мой глаз, единый и впалый;
Широкий и плоский мой нос навис над губами;
Пусть правда... для милых мой вид немного ужасен!
Но где ж, Галатея, стада такие пасутся?
Здесь тысяча крав! — Молока? — пью сколько угодно!
И сыром богат для зимы, на осень, на лето!
Пещера моя — посмотреть — как полная чаша.
Никто не сравнится со мной в игре на свирели!
Утеха холмов и долин, веселие моря,
Тебя величал я на ней, тебя, мою радость!
Тебе состенал по зарям, о бедное сердце!
И поздная нощь усыпить тоски не умела!..
Приди, Галатея, приди: готово, чем встретить!
Одиннадцать ланей пасу тебе златорогих;
Четыре медведя младых вкруг грота толкутся!
Спеши, забавляйся, — всё есть — во всем изобилье!
Пусть дикие волны, дробясь, играют с брегами;
Приятна прохладная нощь в пещере со мною!
В ней мирты вокруг по стенам; пред ней кипарисы,
И темно-зеленый плющ, и Вакховы лозы,
Нагнувшись при входе, покров соткали узорный!
Там с Этны лесистой шумят — услада в час зноя —
Сребристые воды, утес крутой опеняя!
Что значит пред жизнью такой и море, и бури!
Но, если кажусь я тебе угрюмым и страшным, —
Что медлить!.. решился! Вот дуб, еще не погасший,
И светлый, дымяся, огонь под пеплом таится:
Скорей... Галатея, скорей!.. Ты сердце уж выжгла —
Ах, выжги и глаз мой, сей глаз — мое всё богатство!..
Почто не рожден я, увы! чешуйчатой рыбой?
Почто не могу рассекать я влажные волны?
Немедля б, с утеса стремглав, и вслед за тобою,
Чтоб руки твои лобызать, и боле — не смел бы!..
Лилеи носил бы тебе и мак разноцветный!..
Но... летом лилеи растут, а маки зимою!
Знать, правда, что злая любовь и ум отнимает! —
Забыл, что цветов сих нельзя срывать в одно время!
Но пусть погибаю! — решусь учиться я плавать!
Пусть волны извергнут ко мне на брег мореходца:
Узнаем, что радости жить тебе под водою!
Но прежде обрадуй, явись! — и, если возможно,
Забудь! о, забудь свой дом, как я забываю!
Красавица! станем пасти, доить мы овечек,
Начнем очищать свой сыр от вредныя влаги.
Ах, как непреклонна ко мне грудь матери строгой!
Жестокая хощет, чтоб сын терзался и плакал.
Хоть раз бы замолвить о мне, о страждущем сыне!
А каждый день видит, что я бледнею и сохну!
Пришлось и от матери... ах! таить свое горе!
«Ты болен, мой сын!» — «У меня и руки, и ноги
Болят», — отвечаю, слезясь!.. О, если б узнала
Она, как болит любви покорное сердце!
Несчастный Циклоп! ах, куда девался твой разум?
Когда ты бродил по горам, сплетая корзинки,
Когда ты сбирал для ягнят зеленые ветви —
В то время умнее ты был! Опомнись, несчастный!
Сбери хоть овец!.. Что мечтой пленяться далекой?
Пускай Галатея бежит: есть лучше, другие!
Вокруг тебя резвятся здесь станицы красавиц!
Готовы с тобою играть до поздния ночи,
И сладко смеются, когда поешь твои песни! —
Спокойся! — есть люди! и нас еще не забудут!» —
Так в песнях Циклоп услаждал мученья любови! —
«Мир, песни, свобода — мои: я всё презираю!»
<1807>
ДРУЗЬЯ{*}
Притек наконец! — вот уж три дня, три ночи в разлуке со мною!
Ах, много и дня одного, чтобы состаре́ться в разлуке!
Весна по зиме нам приятна, и яблоко слаще орехов;
Богатей волною овца перед а́гницей новорожде́нной;
И дева милее вдовы, троекратно супруга терявшей;
Быстрее, живее тельца своенравная серна в долине;
Любезней звучит соловей предо всеми в тенистых дубравах!..
Стократно счастливей я всех, по разлуке тебя лобызая!
Как путник, палящему солнцу, спешит под развесисто древо,
Спешил, окрыленный, к тебе я во сретенье, друг мой сердечный!
Да дышат над нами и в нас благодатные гении дружбы!
Да скажут об нас и потомки святое и доброе слово:
«Здесь были и жили друзья — на урок и веселье соседей!
Сего нарицали: Любим; а другому привет был: Вернейший
(То значили подлинно их имена в языке фессалийском);
Друг друга любили равно и всегда. Без сомненья, то были
Не нашего времени плод; то был плод от веков первобытных,
Где сладостно, нежно до смерти любовь лишь любовью питалась!»
Да будет и ныне сие, милосердый нам отче Крони́дес![1]
Да так, не стареясь в любви, перейдем мы в жилища бессмертных,
И некогда — многим векам, преисполнившим светлые круги, —
Пришлец от земли сей унылой на мрачные бреги Аида
Увидит нас там и воскликнет обнявшимся сладко: «Мир с вами!..
И ныне о двух неразлучных — любезная смертных беседа!..»
Но в воле блаженных сил горних исполнить душ наших желанье
И в воле отвергнуть его! — Не печалься, о друг мой бесценный!
Тебя воспрославлю, тебя возвещу я позднейшим грядущим потомкам,
Поведаю чистую правду, пред правдой небес не краснея!
Так! если когда, ненарочно, мой друг, хотя тень оскорбленья
Я зрел от тебя (да и зрел ли?) — стократной сладчайшею жертвой
Тогда же ты всё заменял — и в тени прояснялось веселье!..
О вы, ухищренные веслами править, о чада Мегары,
Вам слава и почесть! И вас я приветствую днесь, благодарный!
Вы чтили, умели почтить Диокле́са любовь неизменну.
Едва низойдет от небес к нам весна на луга златоцветны,
Едва облекутся леса в испещренные, светлые ризы, —
Почтенье сзывает всех граждан на гроб Диокле́са священный.
Там юношей хоры кудрявых, там сонмы девиц черновласых;
Над гробом склонившись, растет там пальма златых поцелуев!
И кто всех страстнее, любезнее милых красавиц целует,
Чьи пламенны вечно уста — все того украшают венцами,
Того с похвалою и песнями к дому лик дев провождает,
Ко матери, коя сретает драгого улыбкой, слезами!
Но много блаженнее всех судия поцелуев сладчайших,
Которому право дано лобызать всех, всех чередою!..
Счастливец завидный целует, и судит, и рядит единый!
Он молит любимца, служащего богу громов, Ганимеда,
Да будут уста у него и приятны, и крепки, и нежны,
Так верны, как камень испытный, которым купец чужеземный,
Достоинство праведно злата узнавший, дает ему цену.
<1815>