Не буду больше я златое солнце зреть,
Не буду на красы вселенныя смотреть,
Не буду по лесам один с тоской скитаться,
Глас слышать соловья, слезами обливаться
И стоном горестным и рощам наскучать.
Ужасно, милая, природу покидать!
Прости, зеленый луг, прости, ручей сребристый,
Долины, рощицы и бережок кремнистый,
Любовь, друзья, мечты! Я всех оставил вас,
Прощаюсь с милыми уже в последний раз!
Когда о мне сосед чувствительный вспомянет,
Придет — увидит гроб — и, может, плакать станет.
Благодарю тебя, всевышнего творца!
Несчастных и сирот беспомощных отца,
Который, усладить хотя мои мученья,
Мне слезы горькие послал для утешенья.
Ты сам, творец любви! мне нежность сердца дал.
Я ангела любил, и что ж за то! — страдал!..
Природа, трепещи, минута наступает:
Твой сын, твой нежный друг навеки покидает —
Последний день его почти уже протек!
Шарлотою любим, спокойно кончу век.
Шарлота, я тебя люблю и заклинаю
Исполнить то, чего в последний час желаю:
Недалеко от мест, где дни твои текут,
Где нежность, грации с Шарлотою живут,
Два дуба листвия свои соединяют,
Под тенью <путника> от зноя сокрывают,
Цветут на берегу сребристого ручья;
Тут часто слышен глас печальный соловья,
Подале, на лугу, безмолвье обитает,
Но оное зефир весною покрывает
И тихо листьями густых дерев шумит,
Когда в природе всё покоится, молчит!
Тут я картинами природы восхищался,
Тут я Шарлотою <всечасно> занимался,
Тут я дней будущих блаженства ожидал,
Тут прах мой скрыть вели, где о тебе мечтал.
Когда под вечерок день ясный потемнеет,
Уныние тобой невольно овладеет,
Когда на небесах не будет мрачных туч,
Не скроется еще за горы солнца луч, —
Сойди, мой милый друг, в прелестные долины
Дивиться! красотам природныя картины!
Где, с тенью смешанный, увидишь слабый свет, —
Ты там найдешь другой, ужаснейший предмет.
Пойдешь — и с горькою, чувствительной слезою
Увидишь хладный прах, заросший муравою!..
Увидишь, что ручей медлительный бежит.
Тут сердце Вертера несчастного лежит.
Ты вспомнишь, что я был всегда пленен тобою,
И скажешь с горестью, с невольною тоскою:
«Он в младости увял! — его уж больше нет! —
Он здесь покой нашел, страдавши много лет.
Смерть вольная его мучения скончала.
Зачем несчастного страдать я заставляла,
Зачем участницей в убийстве сем была,
Я в сердце яд ему с любовию влила,
Я разум Вертера невинно помрачила,
Среди весны его спокойствия лишила?
О Вертер, над твоим я прахом слезы лью,
Последний долг тебе от сердца отдаю!..»
Тогда увидишь ты, что гроб мой потрясется,
Твой нежный вздох ко мне, Шарлота, донесется!
Не буду я себя и тамо обвинять,
Что страстию к тебе такою мог пылать...
Отец природы всем в природе управляет,
Который смертного судьбой повелевает,
Отец вселенныя, и неба, и земли,
Прими несчастного в объятия твои!
Как нежный сын, к тебе от горестей стремлюся!
Прости мне! — кровию своей я обагрюся.
Прости мне! — я найти спокойствие спешу
И, может быть, его, не зная, я ищу.
Законам, может быть, твоим сопротивляюсь,
Любовь — властитель мой, любовью управляюсь.
Не следовать ее веленьям не умел,
Она влечет меня — а сам я не хотел!
От милости твоей прощенья ожидаю
И на тебя свою надежду полагаю:
Ты внемлешь слабый крик беспомощных птенцов.
Ты истинный всегда несчастному покров,
Ты сердце зришь мое, в душе моей читаешь, —
Прости несчастного! — ты слабому прощаешь!
Но — ах, какой теперь внимаю страшный звук!
Шарлота! Полночь бьет! прости, мой милый друг!
1801 (?)
<ИЗ ПИСЬМА К А. И. ТУРГЕНЕВУ И А. С. КАЙСАРОВУ>{*}
Где, где часы сии прекрасны,
Когда мы в кочках под шатром
В сентябрьски вечера ненастны
С любезной трубкой и вином
Родные песенки певали
И с бурей голос соглашали,
Когда пред нами с тьмой ночной
Огонь сражался Оссияна,
Древа шумели над главой
И своды горня окияна
Лились в стремительных дождях,
Березы старые скрипели
На сильных сплетшихся корнях,
И листья желтые летели
И стлались по сырой земле...
С улыбкой мирной на челе
Вокруг огня мы все сидели
И с удовольствием смотрели
Как гретое рукой твоей,
Любезный, милый мой Андрей,
Готовилось на общу радость.
Оно могло переменить
Природы сетующей вид
И возвратить ей жизнь и младость.
Как всё переменилось, братцы! Прошедшая осень живо и навсегда впечатлялась в моей памяти. Думал ли я, что нынешняя будет столько для меня печальна?
С кем ныне буду я внимать
Осенней бури шум ужасный?
С кем стану скуку разделять
Во время мрачное, ненастно?
С кем буду гретое я пить?
С кем песню затяну унылу?
. . . . . . . . . . . . .
И Оссиян уже забыт,
И на разрытую могилу
Прошедших радостей, забав[1]
Никто, никто уже не взглянет!
Никто, никто не воспомянет
Тот сад, где дружба расцвела,
Мое блаженство мне явила,
Утехи века в час стеснила
И — всё с собою унесла!
17 сентября 1802
К ДРУЗЬЯМ {*}
Повсюду и всегда, о братья! смерть за нами:
Беспечной юности на счастливых лугах
Таится, хитрая, меж детскими играми;
Нас ловит, спутанных сует земных в сетях;
И каждый быстрый миг — всемощныя посланник —
«Готовься! — он гласит, — готовься: смерть с тобой!»
Не знает человек, сей жалкий, бедный странник,
Где должен положить дорожный посох свой!
Почто же мучиться в последний час тоскою?
О милые! почто смущать великий час,
К которому добро и зло готовят нас?
О том, о том скорби душою,
Чего не думал ты лишиться никогда!
Конец — живущего чреда!
Господь берет, что дал, — свой дар заимобразный!
Лишь буйственной душе, пороком безобразной,
Прилично сильного за то одно судить,
Что бренность вечностью для ней не может быть,
Что он с бессмертием нам не дал бед бессмертных.
Смотри — в дорогах неиссчетных
С тобой, и пред тобой, и за тобой идут
Все сродники твои, всё, что для сердца мило;
Но, ах! коль многих нет!.. там друг твой, там отец!
Зовут тебя, зовут! а ты... с тоской унылой
Сретаешь радостный конец
Разлуки — с горестью борьбы уединенной!
О вы, хранимые рукою сокровенной!
О вы, которые со мной
Несете общий крест, сражаясь со врагами:
Несчастьем, суетами,
И злобой, и собой!
Ужель прольете токи слезны,
Коль друг утраченный, коль спутник ваш любезный
От бедствий сих найдет спасенье прежде вас?
Хотите ли, чтоб ваш знакомый, скорбный глас,
Проникнув в райскую обитель,
Мое блаженство отравлял,
Чтоб я средь радостей и там о вас рыдал?
Нет! нет! — «рыдай о злых», — велит земли спаситель.
О спутники! тогда не пожалейте слез,
Когда, забвенный от небес,
Поправ и честь, и долг, и истину святую,
Униженный душой, узнаю плен страстей;
И, волей уклонясь от праведных путей,
Им в буйстве предпочту стезю порока злую,
Забуду и себя, и незабвенных вас...
Вот смерть ужасная, разлука невозвратна!
Тогда оплачьте вы стократно
Не смерть, но моего рожденья лютый час!
ТЕНЬ КУКОВА НА ОСТРОВЕ ОВГИ-ГИ{*}
Известно, что корабли, принадлежащие Российской Американской компании, «Надежда» и «Нева», благополучно достигли Камчатки. Никогда еще флаг российский не развевался в столь отдаленных морях. На пути своем в Камчатку прошли они мимо острова Овги-ги, на котором убит славный капитан Кук; сие обстоятельство подало случай к следующему сочинению:
Когда, блуждающий среди седых пучин,
Венчанныя реки тезоименный сын
«Нева» с «Надеждою» Меркурия крылатой[1]
Прошел брег, гибелью испанскою богатый,[2]
И дальный, скалами одеянный хребет,
Где с Югом борется в туманах Новый Свет,[3]
И бури грозны Козерога,
И светлую стезю блистательного бога,
Где равны области для ночи и для дня;
Тогда Нептун, — ужели прежде мало
Неистовство его россиян испытало! —
От ярости стеня,
Еще крепится в страшной силе,
Чтоб славу дерзостных пловцов
Сокрыть от памяти во влажной вод могиле!
Он помнил Чесмесских орлов,
И Шелехов полет чрез льдистые громады,
И вновь раздвигшиясь Иракловы преграды,[1]
И Геллеспонт, пылающий в огнях;
Он помнил, — и ревел в бунтующих волнах!
Сроднились ужасы и неба и пучины
Противу росса и судьбины!
И смерть, казалося, добычею своей