Отдамся я моей беде,
Всему, что слишком кратко встретил,
И, отраженную в воде,
Тебя слепой расплещет ветер.
И, солнце с холодом смешав,
Волна запросится в ладони,
И пробежит по камышам
Мгновенье шумно молодое.
Тогда услышу у воды,
Как весь насквозь просвистан невод,
И навсегда твои следы
На берегу окаменеют.
Пройдя певучею тропой,
Заполнит память их, как чаши,
Чтобы продлился праздник мой,
Хотя бы в слове прозвучавшем.
«И что-то задумали почки…»
И что-то задумали почки,
Хоть небо — тепла не проси,
И красные вязнут сапожки
В тяжелой и черной грязи.
И лучшее сгинуло, может,
Но как мне остаться в былом,
Когда эти птицы тревожат,
Летя реактивным углом,
Когда у отвесного края
Стволы проступили бело,
И с неба, как будто считая,
Лучом по стволам провело.
И капли стеклянные нижет,
Чтоб градом осыпать потом,
И, юное, в щеки мне дышит
Холодным смеющимся ртом.
«Зеленый трепет всполошенных ивок…»
Зеленый трепет всполошенных ивок,
И в небе — разветвление огня,
И молодого голоса отрывок,
Потерянно окликнувший меня.
И я среди пылинок неприбитых
Почувствовал и жгуче увидал
И твой смятенно вытесненный выдох,
И губ кричащих жалобный овал.
Да, этот крик — отчаянье и ласка,
И страшно мне, что ты зовешь любя,
А в памяти твой облик — только маска,
Как бы с умершей снятая с тебя.
«Они метались на кроватях…»
Они метались на кроватях —
И чей-то друг, и сын, и муж.
О них вздыхали, как о братьях,
Стыдясь их вывихнутых душ.
И, жгут смирительный срывая,
Они кричат: «Остановись!
Не жги, проклятая, больная,
Смещенная безумьем жизнь!»
Дежурных бдительные руки
Их положили, подоспев.
И тут вошли в палату звуки —
Простой и ласковый напев.
И кротко в воздухе повисла
Ладонь, отыскивая лад,
И трудно выраженье смысла
Явил больной и скорбный взгляд.
А голос пел: мы — те же звуки,
Нам так гармония нужна,
И не избавиться от муки,
Пока нарушена она.
Взгляни устало, но спокойно:
Все перевернутое — ложь.
Здесь высоко, светло и стройно,
Иди за мною — и взойдешь.
Девичье-тонкий в перехвате,
Овеяв лица ветерком,
Белея, уходил халатик
И утирался рукавом.
«Эскалатор уносит из ночи…»
Эскалатор уносит из ночи
В бесконечность подземного дня,
Может, так нам с тобою короче,
Может, здесь нам видней от огня…
Загрохочет, сверкая и воя,
Поезд в узком гранитном стволе,
И тогда, отраженные, двое
Встанем в черно-зеркальном стекле.
Чуть касаясь друг друга плечами,
Средь людей мы свои — не свои,
И слышней и понятней в молчанье
Нарастающий звон колеи.
Загорайся, внезапная полночь!
В душном шорохе шин и подошв
Ты своих лабиринтов не помнишь
И надолго двоих разведешь.
Так легко — по подземному кругу,
Да иные круги впереди.
Фонарем освещенную руку
Подняла на прощанье: «Иди…»
Не кляни разлучающей ночи,
Но расслышь вековечное в ней:
Только так на земле нам короче,
Только так нам на свете видней.
«Многоэтажное стекло…»
Многоэтажное стекло.
Каркас из белого металла.
Все это гранями вошло,
Дома раздвинуло — и встало.
В неизмеримый фон зари
Насквозь вписалось до детали,
И снизу доверху внутри
По-рыбьи люди засновали.
И, этот мир назвав своим,
Нещедрой данницей восторга
По этажам по зоревым
Ты поднялась легко и строго.
Прошла — любя, прошла — маня,
Но так тревожно стало снова,
Когда глядела на меня
Как бы из времени иного.
«Одним окном светился мир ночной…»
Одним окном светился мир ночной,
Там мальчик с ясным отсветом на лбу,
Водя по книге медленно рукой,
Читал про чью-то горькую судьбу.
А мать его глядела на меня
Сквозь пустоту дотла сгоревших лет,
Глядела, не тревожа, не храня
Той памяти, в которой счастья нет.
И были мне глаза ее страшны
Спокойствием, направленным в упор
И так печально уходящим вдаль,
И я у черной каменной стены
Стоял и чувствовал себя как вор,
Укравший эту тайную печаль.
Да, ты была моей и не моей…
Читай, мой мальчик! Ухожу я вдаль
И знаю: материнская печаль,
Украденная, вдвое тяжелей.
«Вокзал с огнями — неминуем…»
Вокзал с огнями — неминуем,
Прощальный час — над головой,
Дай трижды накрест поцелуем
Схватить последний шепот твой.
И, запрокинутая резко,
Увидишь падающий мост
И на фарфоровых подвесках —
Летящий провод среди звезд.
А чтоб минута стала легче,
Когда тебе уже невмочь,
Я, наклонясь, приму на плечи
Всю перекошенную ночь.
«Вознесенье железного духа…»
Вознесенье железного духа
В двух моторах, вздымающих нас.
Крепко всажена в кресло старуха,
Словно ей в небеса не на час.
И мелькнуло такое значенье,
Как себя страховала крестом,
Будто разом просила прощенья
У всего, что пошло под винтом.
А под крыльями — пыльное буйство.
Травы сами пригнуться спешат.
И внезапно — просторно и пусто,
Только кровь напирает в ушах.
Напрягает старуха вниманье,
Как праматерь, глядит из окна.
Затерялись в дыму и в тумане
Те, кого народила она.
И хотела ль того, не хотела —
Их дела перед ней на виду.
И подвержено все без раздела
Одобренью ее и суду.
«Везде есть место чувствам и стихам…»
Везде есть место чувствам и стихам.
Где дьякон пел торжественно и сипло,
Сегодня я в забытый сельский храм
С бортов пшеницу солнечную сыплю.
Под шепот деда, что в молитвах ник,
Быт из меня лепил единоверца.
Но, господи, твой византийский лик
Не осенил мальчишеского сердца.
Меня учили: ты даруешь нам
Насущный хлеб в своем любвеобилье.
Но в десять лет не мы ли по стерням
В войну чернели от беды и пыли?
Не я ли с горькой цифрой на спине
За тот же хлеб в смертельной давке терся.
И там была спасительницей мне
Не матерь божья — тетенька из ОРСа.
Пусть не блесну я новизною строк,
Она стара — вражда земли и неба.
Но для иных и нынче, как припек,
Господне имя в каждой булке хлеба.
А я хочу в любом краю страны
Жить, о грядущем дне не беспокоясь.
…Святые немо смотрят со стены,
В зерно, как в дюны, уходя по пояс.
«Когда прицельный полыхнул фугас…»
Когда прицельный полыхнул фугас,
Казалось, в этом взрывчатом огне
Копился света яростный запас,
Который в жизни причитался мне.
Но мерой, непосильною для глаз, —
Его плеснули весь в единый миг,
И то, что видел я в последний раз,
Горит в глазницах пепельных моих.
Теперь, когда иду среди людей,
Подняв лицо, открытое лучу,
То во вселенной выжженной моей
Утраченное солнце я ищу.
По-своему печален я и рад,
И с теми, чьи пресыщены глаза,
Моя улыбка часто невпопад,
Некстати непонятная слеза.
Я трогаю руками этот мир —
Холодной гранью, линией живой
Так нестерпимо памятен и мил,
Он весь как будто вновь изваян мной.
Растет, теснится, и вокруг меня
Иные ритмы, ясные уму,
И словно эту бесконечность дня
Я отдал вам, себе оставив тьму.
И знать хочу у праведной черты,
Где равновесье держит бытие,
Что я средь вас — лишь памятник беды,
А не предвестник сумрачный ее.
«Я тебя молю не о покое…»
Я тебя молю не о покое,
Ты иным зовешь меня сюда:
Надо мной бессмертье голубое —
Купола твои, Шах-и-Зинда.
Я пришел не скорбным и не нищим,
Но в священной каменной пыли
Мы смятенным духом вечно ищем,
Словно там родное погребли.