Направо — белый
и в безлунности —
Высокий берег меловой,
Нахмурясь, накрепко
задумался.
Еще не высветлен зенит,
Но облака уже разорваны.
Что мне шумит?
Что мне звенит
Далече рано перед зорями?
Трехтонка с флягами прошла,
И алюминиево-голые,
Так плотно трутся их тела
Как бы со срезанными
головами.
Гремит разболтанный прицеп,
Рога кидая на две стороны.
Моторный гул уходит в степь
Далече рано перед зорями.
Теки, река, и берег гладь,
Пусть берег волны гранью
трогает.
Иные воды, да не вспять,
А все — сужденной им дорогою.
И сколько здесь костей хранит
Земля, что накрест переорана!..
Звезда железная звенит
Далече рано перед зорями.
«Аэропорт перенесли…»
Аэропорт перенесли,
И словно изменился климат:
Опять здесь морось, а вдали
Восходят с солнцем корабли.
Я жил, как на краю земли,
И вдруг — так грубо отодвинут.
Где стройность гула? Где огни?
Руками раздвигаю вечер.
Лишь звуки острые одни
Всей человеческой возни,
Шипам терновника сродни,
Пронзают — ссоры, вздохи, речи.
Рванешься — и не улетишь, —
Таких чудес мы не свершили.
Но вот конец. Безмолвье крыш,
И точат полночь червь и мышь,
И яблоком раздора в тишь
Летит антоновка с вершины.
Стою, как на краю земли,
Удар — по темени, по крыше!
Сопи, недоброе, дремли!
К луне выходят корабли,
Как хорошо, что там, вдали,
А то б я ничего не слышал.
На реке
Воткнулись вглубь верхушки сосен,
Под ними млеют облака,
И стадо медленно проносит
По ним пятнистые бока.
И всадник, жаром истомленный,
По стремя ярко освещен
Там, где разлился фон зеленый,
И черен там, где белый фон.
А я курю неторопливо
И не хочу пуститься вплавь
Туда, где льется это диво
И перевертывает явь.
«Дорога все к небу да к небу…»
Дорога все к небу да к небу,
Но нет даже ветра со мной,
И поле не пахнет ни хлебом,
Ни поднятой поздней землей.
Тревожно-багров этот вечер:
Опять насылает мороз,
Чтоб каменно увековечить
Отвалы бесснежных борозд.
А солнце таращится дико
На поле, на лес, на село,
И лик его словно бы криком
Кривым на закате свело.
Из рупора голос недальний
Как будто по жести скребет,
Но, ровно струясь и не тая,
Восходят дымки в небосвод.
С вершины им видится лучше.
Какие там близятся дни,
А все эти страхи — летучи
И сгинут — как в небе — они.
«И вдруг за дождевым навесом…»
И вдруг за дождевым
навесом
Все распахнулось под горой,
Свежо и горько пахнет лесом —
Листвой и старою корой.
Все стало чистым и наивным,
Кипит, сверкая и слепя,
Еще взъерошенное ливнем
И не пришедшее в себя.
И лесу точно нет и дела,
Что крайний ствол наперекос,
В изломе розовато-белом —
Как будто выпертая кость.
Еще поверженный не стонет,
Еще не сохнув, не скрипит,
Обняв других, вершину клонит,
Но не мертвеет и не спит.
Восторг шумливо лист колышет,
Тяжел и груб покой ствола,
И обнаженно рана дышит,
И птичка, пискнув, замерла.
«На пустыре обмякла яма…»
На пустыре обмякла яма,
Наполненная тишиной,
И мне не слышно слово «мама»,
Произнесенное не мной.
Тяжелую я вижу крышу,
Которой нет уже теперь,
И сквозь бомбежку резко слышу,
Как вновь отскакивает дверь.
«Осень лето смятое хоронит…»
Осень лето смятое хоронит
Под листвой горючей.
Что он значит, хоровод вороний,
Перед белой тучей?
Воронье распластанно
мелькает,
Как подобье праха,—
Радуясь, ненастье ль накликает,
Иль кричит от страха?
А внизу дома стеснили поле,
Вознеслись над бором.
Ты кричишь, кричишь не оттого ли,
Бесприютный ворон?
Где проселок? Где пустырь в бурьяне?
Нет пустого метра.
Режут ветер каменные грани,
Режут на два ветра.
Из какого века, я не знаю,
Из-под тучи белой
К ночи наземь пали эти стаи
Рвано, обгорело.
«Листа несорванного дрожь…»
Листа несорванного дрожь,
И забытье травинок тощих,
И надо всем еще не дождь,
А еле слышный мелкий дождик.
Набухнут капли на листе,
И вот, почувствовав их тяжесть,
Рожденный там, на высоте,
Он замертво на землю ляжет.
Но все произойдет не вдруг:
Еще — от трепета до тленья —
Он совершит прощальный крут
Замедленно — как в удивленье.
А дождик с четырех сторон
Уже облег и лес, и поле
Так мягко, словно хочет он,
Чтоб неизбежное — без боли.
«Опять мучительно возник…»
Но лишь божественный глагол…
Опять мучительно возник
Передо мною мой двойник.
Сперва живет, как люди:
Окончив день, в преддверье сна
Листает книгу, но она
В нем прежнего не будит.
Уж все разбужено давно И, суетою стеснено,
Уснуло вновь — как насмерть.
Чего хотелось? Что сбылось?
Лежит двойник мой — руки врозь,
Бессильем как бы распят.
Но вот он медленно встает —
И тот как будто и не тот:
Во взгляде — чувство дали,
Когда сегодня одного,
Как обреченного, его
На исповедь позвали.
И, сделав шаг в своем углу
К исповедальному столу,
Прикрыл он дверь покрепче,
И сам он думает едва ль,
Что вдруг услышат близь и даль
То, что сейчас он шепчет.
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
На рассвете
Снегирей орешник взвешивал
На концах ветвей.
Мальчик шел по снегу
свежему
Мимо снегирей.
Не веселой, не угрюмою,
А какой — невесть,
Был он вдруг застигнут
думою
И напрягся весь.
Встал средь леса первым
путником,
Набок голова —
И по первоснежью прутиком
Стал чертить слова:
«Этот снег не белый — розовый,
Он от снегиря.
Рано утром из Березова
Проходил здесь я»…
И печатно имя выставил
Прутиком внизу,
И не слышал, как
посвистывал
Некий дух в лесу.
Снегирей спугнув с орешника,
В жажде буйных дел,
Дух над мальчиком —
над грешником —
Грозно прохрипел:
— А зачем ты пишешь
по лесу
Имя на снегу?
Иль добрался здесь до полюса?
Иль прошел тайгу?
Снег ему не белый, — розовый!..
Погляди сперва! —
И под валенками россыпью —
Первые слова…
…Первый стих, сливая в голосе
Дерзость, боль и смех,
Покатился эхом — по лесу,
А слезами — в снег.
Рассвет
Пройдя сквозь ночь, я встретил рано
Рассвет зимы лицом к лицу.
Рассвет работал — поскрип крана
Шел в тон скрипучему крыльцу.
Над грудой сдвинутого праха,
Как ископаемое сам,
Скелет гигантского жирафа
Явив земле и небесам,
Кран с архаичностью боролся,
Крюком болтая налегке,
А после — пирамиду троса
Неся сохранно на крюке.
От напряженья бледно-синий,
Воздушный с виду в той судьбе,
Стальной пронзительностью линий
Он поражал ее в себе.
А кто там в будке — тот ли, та ли,—
Душа ль, в которой — высота?
Душа ль, что рвется, вылетая
Клубочком белым изо рта?
Иль отрешенный, застекольный,
Мой ближний стерся и умолк,
Чтобы — ни радостно, ни больно,
Чтоб только волю втиснуть в долг?
Молчанье. Кран, как дух рабочий,
Стрелою с хрустом поведя,
Покончил вдруг с застоем ночи,