Отчество, пряник, зажатый в руке,
И еще — неизбывную едкую намять.
Так мы помним лишь мертвых.
Кто в сумрачной чьей-то судьбе
Был виновен до гроба.
И знал ты, отец мой,
Что не даст никакого прощенья тебе
Твоей доброй рукою
Нечаянно смятое детство.
Помогли тебе те, кого в ночь клевета родила
И подсунула людям, как искренний дар свой.
Я один вырастал и в мечтах,
Не сгоревших дотла,
Создал детское солнечное государство.
В нем была Справедливость —
Бессменный взыскательный вождь,
Незакатное счастье светило все дни нам,
И за каждую, даже случайную ложь
Там виновных поили касторкою или хинином.
Рано сердцем созревши,
Я рвался из собственных лет.
Жизнь вскормила меня,
свои тайные истины выдав,
И когда окровавились пажити,
Росчерки резких ракет
Зачеркнули сыновнюю выношенную обиду.
Пролетели года.
Обелиск.
Траур лег на лицо…
Словно стук телеграфный
Я слышу, тюльпаны кровавые стиснув:
«Может быть, он не мог
Называться достойным отцом,
Но зато он был любящим сыном Отчизны…»
Память!
Будто с холста, где портрет незабвенный,
Любя,
Стерли едкую пыль незабвенные руки.
Это было, отец, потерял я когда-то тебя,
А теперь вот нашел — и не будет разлуки…
Рубиновый перстень
В черном зеве печном
Красногривые кони.
Над огнем —
Обожженные стужей ладони.
Въелся в синюю мякоть
Рубиновый перстень —
То ли краденый он,
То ль подарок невестин.
Угловатый орел
Над нагрудным карманом
Держит свастику в лапах,
Как участь Германии.
А на выгоне
Матерью простоволосой
Над повешенной девушкой
Вьюга голосит.
Эта виселица
С безответною жертвой
В слове «Гитлер»
Казалась мне буквою первой.
А на грейдере
Мелом беленные «тигры»
Давят лапами
Снежные русские вихри.
Новогоднюю ночь
Полосуют ракеты.
К небу с фляжками
Пьяные руки воздеты.
В жаркой школе —
Банкет.
Господа офицеры
В желтый череп скелета
В учительской целят.
В холодящих глазницах,
В злорадном оскале,
Может, будущий день свой
Они увидали?..
Их веселье
Штандарт осеняет с флагштока.
Сорок третий идет
Дальним гулом с востока.
У печи,
На поленья уставясь незряче,
Трезвый немец
Сурово украдкою плачет.
И чтоб русский мальчишка
Тех слез не заметил,
За дровами опять
Выгоняет на ветер.
Непонятно мальчишке:
Что все это значит?
Немец сыт и силен —
Отчего же он плачет?..
А неделю спустя
В переполненном доме
Спали впокат бойцы
На веселой соломе.
От сапог и колес
Гром и скрип по округе.
Из-под снега чернели
Немецкие руки.
Из страны непокорной,
С изломистых улиц
К овдовевшей Германии
Страшно тянулись.
И горел на одной
Возле школы,
На въезде,
Сгустком крови бесславной
Рубиновый перстень.
«Далекий день. Нам по шестнадцать лет…»
Далекий день. Нам по шестнадцать лет.
Я мокрую сирень ломаю с хрустом:
На парте ты должна найти букет
И в нем — стихи. Без имени, но с чувством.
В заглохшем парке чуткая листва
Наивно лепетала язычками
Земные, торопливые слова,
Обидно не разгаданные нами.
Я понимал затронутых ветвей
Упругое упрямство молодое,
Когда они в невинности своей
Отшатывались от моих ладоней.
Но май кусты порывисто примял,
И солнце вдруг лукаво осветило
Лицо в рекламном зареве румян
И чей-то дюжий выбритый затылок.
Я видел первый раз перед собой
Вот эту, неподвластную эпохам,
Прикрытую сиреневой листвой
Зверино торжествующую похоть.
Ты шла вдали. Кивали тополя.
И в резких тенях, вычерченных ими,
Казалась слишком грязною земля
Под туфельками белыми твоими…
Но на земле предельной чистотой
Ты искупала пошлость человечью, —
И я с тугой охапкою цветов
Отчаянно шагнул тебе навстречу.
«Дым березам по пояс…»
Дым березам по пояс.
Торопись, не просрочь.
Зарывается поезд
В нелюдимую ночь.
Мы так мало знакомы.
Только это не в счет.
Твою голову дрема
Клонит мне на плечо.
Но и в близости строгой
Наших рук, наших плеч
Я ревниво в дороге
Буду сон твой беречь.
Может, жизнью моею,
Той, что в горьком долгу,
Я иное навею,
Я иное зажгу.
Время ветром коснулось
Твоих щек в эту ночь.
О попутчица-юность,
Торопись, не просрочь!
«В себе ненужного не трогай…»
В себе ненужного не трогай.
Смотри в глаза простого дня.
Он в озабоченности строгой
Хранит иное для меня.
Вот — голубой трамвай
прозвякал
Звонком по-детски вдалеке.
И кисть малярная —
как факел —
У встречной девушки в руке.
Ее цветной и грубый фартук
Среди морозной белизны
Я принимаю словно карту
Открытой заново страны.
Пусть счастье вызреет не скоро,
Но, пролагая верный след,
Несу любовь я, для которой
Уже обыденного — нет.
«Зима крепит свою державу…»
Зима крепит свою державу.
В сугробах трав стеклянный сон.
По веткам белым и шершавым
Передается ломкий звон.
Синеет след мой не бесцельный.
О сказки леса, лег он к вам!
И гул певучести метельной
С вершин доходит по стволам.
Я у стволов, как у подножья
Величья легкого, стою.
И сердце родственною дрожью
Певучесть выдало свою.
В объятьях сосен я исколот.
Я каждой лапу бы пожал.
И красоты кристальный холод
По жилам гонит алый жар.
«Та ночь была в свечении неверном…»
Та ночь была в свечении неверном,
Сирены рваный голос завывал,
И мрак прижался к нам, как дух пещерный,
Седьмой тревогой загнанный в подвал.
Извечный спутник дикости и крови,
Людским раздорам потерявший счет,
При каждом взрыве вскидывал он брови
И разевал мохнатый черный рот.
Над нами смерть ступала тяжко, тупо,
Стальная, современная, она,
Клейменная известной маркой Крупна,
Была живым по-древнему страшна.
А мрак пещерный на дрожащих лапах
Совсем не страшен. Девочка, всмотрись:
Он — пустота, он — лишь бездомный запах
Кирпичной пыли, нечисти и крыс…
Так ты вошла сквозь кутерьму ночную,
Еще не зная о своей судьбе,
Чтобы впервые смутно я почуял
Зачатье сил, заложенных в тебе.
Смерть уходила, в небе затихая,
И напряженье в душах улеглось,
И ощутил я чистоту дыханья
И всю стихию спутанных волос.
Тебя я вывел по ступенькам стылым
Из темноты подвального угла,
И руки, что беда соединила,
Застенчивая сила развела.
Среди развалин шла ты,
Как в пустыне,
Так близко тайну светлую храня.
С тех пор я много прожил,
Но поныне
В тебе все та же тайна для меня.
И как в ту ночь,
Сквозь прожитые годы
Прошли на грани счастья и беды,
Волнуя целомудренностью гордой,
Твои неизгладимые следы.
«Развесистыми струями фонтана…»
Развесистыми струями фонтана
Обрызганная ластилась листва,
А встреча зноем за душу хватала,
И в хриплом горле плавились слова.
И голос твой был до предела сдержан,
Но шел он из тревожной глубины,
Пронизывал судьбу мою, как стержень,
Несущий нетерпение весны.
Он весь во мне — до горечи понятный,
Так где ж была ты, мой тревожный друг?
Горят на мне язвительные пятна —
Прикосновенья душных чуждых рук.
Я разорвал сплетенье хищных веток —
Мы рядом в человеческом лесу.
Как друг, на грудь кидается мне ветер,
Ладонями проводит по лицу.
Новорожденных листьев дрожь немая,
Как тоненькие выстрелы — трава…
Есть мука обновленья. Принимаю.
И в хриплом горле плавятся слова.
Зной
Карьер — как выпитая чаша.