О искусство, возврати потери,
Обожги узором древних стен,
Чтобы мог я в мире соизмерить,
Что ушло и что дано взамен.
«Там — за деревянною оградой…»
Там — за деревянною оградой
Двинется живой круговорот.
Раковина вспыхнувшей эстрады,
Как морская, запоет.
Вальс тебя закружит,
Завертит,
Смуглыми руками
Захватив.
Каблучки отточенно
Начертят
На кругу мелодии извив.
Вся ты — в повороте горделивом,
Вся ты —
Зазывающий напев:
— Хочешь, проведу
По всем извивам,
Локотками горя не задев!..
Девочка,
Танцующего счастья
Знающему сердцу нет.
Раковина черной пастью
Поглотила музыку и свет.
«Еще метет во мне метель…»
Еще метет во мне метель,
Взбивает смертную постель
И причисляет к трупу труп, —
То воем обгорелых труб,
То шорохом бескровных губ
Та, давняя метель.
Свозили немцев поутру.
Лежачий строй — как на смотру,
И чтобы каждый видеть мог,
Как много пройдено земель,
Сверкают гвозди их сапог,
Упертых в белую метель.
А ты, враждебный им, глядел
На руки талые вдоль тел.
И в тот уже беззлобный миг
Не в покаянии притих,
Но мертвой переклички их
Нарушить не хотел.
Какую боль, какую месть
Ты нес в себе в те дни! Но здесь
Задумался о чем-то ты
В суровой гордости своей
Как будто мало было ей
Одной победной правоты.
«Сказали так, что умер я…»
Сказали так, что умер я. Не знал.
Но слишком многих я похоронил.
Идет душа, храня живой накал,
Идет — среди живых и средь могил.
И как-то странно чувствую порой
В глазах людей, увидевших меня,
То отраженье, где еще живой
Встаю — свидетель нынешнего дня.
И те, кого я скорбно хоронил,
Глядят моими честными глазами
На этот мир, где жизней и могил
Число должны определять мы сами.
«Над сонным легче…»
Над сонным легче — доброму и злому,
Лицо живет, но безответно. Там,
Наверно, свет увиден по-иному,
И так понятно бодрствующим нам:
Там жизнь — как луч, который преломила
Усталости ночная глубина,
И возвращает мстительная сила
Все, что тобою прожито, со дна.
Минувший день, назойливым возвратом
Не мучь меня до завтрашнего дня.
Иль, может, злишься ты перед собратом,
Что есть еще в запасе у меня?
Но, может, с горькой истиной условясь,
В такие ночи в несвободном сне
Уже ничем не скованная совесть
Тебя как есть показывает мне.
«В этом доме опустелом…»
В этом доме опустелом
Лишь подобье тишины.
Тень, оставленная телом,
Бродит зыбко вдоль стены.
Чуть струится в длинных шторах
Дух тепла — бродячий дух.
Переходит в скрип и шорох
Недосказанное вслух.
И спохватишься порою
И найдешь в своей судьбе:
Будет все твое с тобою,
Да не весь ты при себе.
Время сердце не обманет:
Где ни странствуй, отлучась,
Лишь сильней к себе потянет
Та, оставленная, часть.
«Скорей туда…»
Скорей туда,
На проводы зимы!
Там пляшут кони,
Пролетают сани,
Там новый день
У прошлого взаймы
Перехватил
Веселье с бубенцами.
А что же ты?
Хмельна
Иль не хмельна?
Конец твоей
Дурашливости бабьей:
С лихих саней
Свалилась на ухабе
И на снегу —
Забытая, одна.
И, на лету
Оброненная в поле,
Ты отчужденно
Слышишь дальний смех,
И передернут
Судорогой боли
Ветрами косо
Нанесенный снег.
Глядишь кругом —
Где праздник?
Пролетел он.
Где молодость?
Землей взята давно.
А чтобы легче было,
Белым, белым
Былое
Бережно заметено.
«Нет, лучше б ни теперь, ни впредь…»
Нет, лучше б ни теперь, ни впредь
В безрадостную пору
Так близко, близко не смотреть
В твой зрак, ночная прорубь.
Холодный, черный, неживой…
Я знал глаза такие:
Они глядят, но ни одной
Звезды в них ночь не кинет.
Но вот губами я приник
Из проруби напиться —
И чую, чую, как родник
Ко мне со дна стремится.
И задышало в глубине,
И влажно губ коснулось,
И ты, уснувшая во мне,
От холода проснулась.
«Прощаюсь с недругом и другом…»
Г. Улановой
Прощаюсь с недругом и другом,
Взвивает занавес края,
И сцена —
Палуба моя —
Вплывает белым полукругом.
Уже тревогой
Распят фрак
Перед оркестром, ждущим знака,
И тишина — как чуткий враг,
И там,
Угаданный средь мрака,
Огромный город впереди,
Нагроможденный ярусами.
Так что ж,
Пронзай, казни, гляди
Неисчислимыми глазами!
Я здесь.
Я словно в первый раз
Свое почувствовала тело.
Я притяженье
Этих глаз
Превозмогла, преодолела.
И вот лечу, и вот несу
Все, с чем вовеки не расстанусь,
И тела собственного танец
Я вижу
Где-то там, внизу.
О как оно послушно мне,
И как ему покорны души!
Я с ними здесь
Наедине,
Пока единства не нарушит
Аплодисментов потный плеск,
Ответные поклоны тела,
А я под этот шум и блеск,
Как легкий пепел, отлетела.
«Всю ночь шумело…»
Всю ночь шумело
Надо мной
Тысячелисто и шершаво.
Земля,
Храня вчерашний зной,
Еще в беспамятстве дышала.
И каждый звук —
Вблизи, вдали —
И умирая, был неведом:
Он не был голосом Земли —
Он был ее тяжелым бредом.
Но и в бреду Все тот же строй,
Что в час —
И первый и последний —
С неотвратимостью крутой
Выравнивает наши бредни.
«Поднялась из тягостного дыма…»
Поднялась из тягостного дыма,
Выкруглилась в небе —
И глядит.
Как пространство
Стало ощутимо!
Как сквозное что-то холодит!
И уже ни стены,
Ни затворы,
Ни тепло зазывного огня
Не спасут…
И я ищу опоры
В бездне,
Окружающей меня.
Одарив
Пронзительным простором,
Ночь встает,
Глазаста и нага,
И не спит живое —
То, в котором
Звери чуют брата и врага.
«Зачем так долго ты во мне?..»
Зачем так долго ты во мне?
Зачем на горьком повороте
Я с тем, что будет, наравне,
Но с тем, что было, не в расчете?
Огонь высокий канул в темь,
В полете превратившись в камень,
И в этот миг мне страшен тем,
Что он безлик и безымянен,
Что многозвучный трепет звезд
Земли бестрепетной не будит,
И ночь — как разведенный мост
Меж днем былым и тем, что будет.
«Одним окном светился мир ночной…»
Одним окном светился мир ночной.
Там мальчик с ясным отсветом на лбу,
Водя по книге медленно рукой,
Читал про чью-то горькую судьбу.
А мать его глядела на меня
Сквозь пустоту дотла сгоревших лет,
Глядела, не тревожа, не храня
Той памяти, в которой счастья нет.
И были мне глаза ее страшны
Спокойствием, направленным в упор
И так печально уходящим вдаль,
И я у черной каменной стены
Стоял и чувствовал себя как вор,
Укравший эту тайную печаль.
Да, ты была моей и не моей…
Читай, мой мальчик! Ухожу я вдаль
И знаю: материнская печаль,
Украденная, вдвое тяжелей.
«Померк закат…»
Померк закат, угасла нежность,
И в холодеющем покое,
Чужим участием утешась,
Ты отошла — нас стало двое.
Ах, как ты верила участью!
Тебе вины любая малость