И жилка билась у виска.
И горы отливали лаком.
Год или сутки суеты.
Как мало жить ему осталось!
В его руках была усталость,
Печаль просилась на холсты.
А солнце наполняло дом.
Оно лилось в окно лавиной,
Как будто шло к нему с повинной
За то, что будет жить ПОТОМ.
Потом, когда его не будет.
Но будет этот небосклон,
И горы в матовой полуде,
И свет, идущий из окон.
Всё было в солнце: тот портрет,
Где Эренбург смотрел так странно,
Как будто жаль ему Сарьяна,
Который немощен и сед.
Всё было в солнце: каждый штрих,
Веселье красок, тайна тени.
И лишь в глазах, уже сухих,
Гас и смирялся свет весенний.
«О, только б жить! На мир смотреть.
И снова видеть солнце в доме.
Ловить его в свои ладони
И вновь холсты им обогреть…
Прекрасна жизнь!» – он говорил.
Он говорил, как расставался.
Как будто нам себя дарил
И спрятать боль свою старался.
Бабушка Лермонтова
Елизавета Алексеевна Арсеньева
Внука своего пережила….
И четыре черных года тень его
Душу ей страдальческую жгла.
Как она за Мишеньку молилась!
Чтоб здоров был и преуспевал.
Только Бог не оказал ей милость
И молитв ее не услыхал.
И она на Бога возроптала,
Повелев убрать из комнат Спас.
А душа ее над Машуком витала:
«Господи, почто его не спас?!»
Во гробу свинцовом, во тяжелом,
Возвращался Лермонтов домой.
По российским побелевшим селам
Он катился черною слезой.
И откуда ей достало силы —
Выйти за порог его встречать…
Возле гроба бабы голосили.
«Господи, дай сил не закричать…»
Сколько лет он вдалеке томился,
Забывал между забот и дел.
А теперь навек к ней возвратился —
Напоследок бабку пожалел.
Сестра милосердия
Слезы Мария вытерла.
Что-то взгрустнулось ей…
Мало счастья Мария видела
В жизни своей.
Мало счастья Мария видела.
И старалась не видеть зла.
Красотой ее мать обидела.
Юность радостью обошла.
А года проносились мимо,
Словно вальсы подруг.
Так ничьей и не стала милой,
Не сплела над плечами рук.
Так ничьей и не стала милой.
Но для многих стала родной.
Столько нежности накопила,
Что не справиться ей одной.
И, когда по утрам входила
В нашу белую тишину,
Эту нежность на всех делила,
Как делили мы хлеб в войну.
Забывала свои несчастья
Перед болью чужой.
Говорила: «Не возвращайся…» —
Тем, кто радостно шел домой.
На судьбу Мария не сердится.
Ну а слезы – они не в счет.
Вот такой сестры милосердия
Часто жизни недостает.
Люблю
Спускалась женщина к реке,
Красива и рыжеголова.
Я для нее одно лишь слово
Писал на выжженном песке.
Она его читала вслух.
«И я люблю…» —
Мне говорила.
И повторяла:
«Милый, милый…» —
Так,
Что захватывало дух.
Мы с ней сидели на песке,
И солнце грело наши спины.
Шумели сосны-исполины,
Грачи кричали вдалеке.
Я в честь ее стихи слагал,
Переплывал Быстрину нашу,
Чтобы собрать букет ромашек
И положить к ее ногам.
Она смеялась и гадала,
И лепестки с цветов рвала.
То ль клятв моих ей не хватало,
То ль суеверною была.
С тех пор прошло немало лет.
Глаза закрою – вижу снова,
Как я пишу одно лишь слово,
Которому забвенья нет.
Доверчивость
Я снова за доверчивость наказан.
Не разберешь – где правда, а где ложь.
Давно бы надо с ней покончить разом.
Но век учись, а дураком умрешь.
Я пожалел чужого человека,
В беду его поверил, приютил.
Все с ним делил – от песен до ночлега.
И добротой своею счастлив был.
Не надо мне ни платы, ни награды.
Душа творит добро не на показ.
Когда мы гостю в нашем доме рады,
То эта радость согревает нас.
Но все забыл тот человек неверный
И предал вдруг, хоть не прошло и дня.
Как мне забыть?
Ведь он уже не первый
И, видно, не последний у меня.
В деревне
Люблю, когда по крыше
Дождь стучит.
И всё тогда во мне
Задумчиво молчит.
Я слушаю мелодию дождя.
Она однообразна, но прекрасна.
И всё вокруг с душою сообразно.
И счастлив я, как малое дитя.
На сеновале душно пахнет сеном.
И в щели бьет зеленый свет травы.
Стихает дождь…
И скоро в небе сером
Расплещутся озера синевы.
Стихает дождь… Я выйду из сарая.
Гром громыхнет вдали
В последний раз.
Я радугу сравню с вратами рая,
Куда при жизни я попал сейчас.
«От обид не пишется…»
От обид не пишется,
От забот не спится.
Где-то лист колышется —
Пролетела птица.
Из раскрытых окон
Полночь льется в комнату.
И луна, как кокон,
Тянет нити к омуту.
Искупаюсь в омуте,
Где кувшинки плавают.
Может, детство вспомнится
И, как встарь, обрадует.
А рассвет займется —
Мир вокруг изменится.
В душу свет прольется.
Ночь моя развеется.
«Я ненавижу в людях ложь…»
Я ненавижу в людях ложь.
Она порой бывает разной —
Весьма искусной или праздной,
И неожиданной, как нож.
Я ненавижу в людях ложь.
И негодую, и страдаю,
Когда ее с улыбкой дарят,
Так, что сперва не разберешь.
Я ненавижу в людях ложь.
От лжи к предательству – полшага.
Когда-то всё решала шпага.
А ныне старый стиль негож.
Я ненавижу в людях ложь.
И не приемлю объяснений.
Ведь человек – как дождь весенний,
А как он чист – апрельский дождь.
Я ненавижу в людях ложь.
«Я болен ревностью. Она неизлечима…»
Я болен ревностью. Она неизлечима.
Я дважды, может, только чудом выжил.
И здравый смысл во мне – как голос мима,
Который я ни разу не услышал.
О Дездемона, ты повинна в том лишь,
Что я – как туча над твоей лазурью.
Ты, словно лодка парусная, тонешь
В безбрежном море моего безумья.
Моя болезнь лекарствам не подвластна,
Как не подвластна клятвам и речам.
Вы наложите мне на душу пластырь —
Она кровоточит и саднит по ночам.
Я болен ревностью. И это – как проклятье!
Как наказанье или месть врага.
Как ты красива в этом белом платье!
Как мне понятна ты и дорога!
Любимая, ты тоже Дездемона.
Перед любовью ты навек чиста.
Но для кого ты так оделась модно?
Куда твоя стремится красота?
Я болен ревностью. Я в вечном заточенье.
О Господи, где твой прощавший перст?
Твоя любовь ко мне – мое мученье.
Моя любовь к тебе – твой тяжкий крест.
Из прошлого
О друге своем узнаю от других.
Он мечется где-то
Меж дел и свиданий.
И дружба моя —
Как прочитанный стих —
Уже затерялась средь новых изданий.
О друге своем узнаю из газет.
Он строго глядит
С популярной страницы.
Ну что же, на «нет»
И суда вроде нет.
Не пивший вовек,
Я хочу похмелиться.
О друге своем вспоминаю порой.
Читаю открытки его и записки.
Но кто его тронет —
Я встану горой,
Поскольку священны у нас обелиски.
Встреча Пушкина с Анной Керн
А было это в день приезда.
С ней говорил какой-то князь.
«О боже! Как она прелестна!» —
Подумал Пушкин, наклонясь.
Она ничуть не оробела.
А он нахлынувший восторг
Пер