Заснула барыня сном непробудным
И не слыхала, как ее деликатно
Свезли мужики в усадьбу обратно.
Проснувшись на барской пуховой постели,
Заместо грозного Емели
С лицом испитым, в прыщах и угрях,
Увидала барыня в дверях
Мишку,
Епишку,
Фетинью,
Аксинью,
Ключницу Лукерью
И старосту за дверью:
Боятся они подойти к ней близко,
Кланяются низко,
На барыню умиляются,
О здоровьице справляются:
"Голубушка-барыня,
Барыня-сударыня,
Уж мы-то ждем, заждалися,
Как вы не пробуждалися,
Всю ночь стонали-охали,
От снов лихих, от боли ли.
Покушали не плохо ли?
Опиться ль не изволили?
Голубушка-барыня,
Барыня-сударыня!"
Возвела барыня глаза
В угол на образа,
И личико ее прояснилося:
"Так это, взаправду, мне все приснилося!
Так это, значит, во сне
Было божье указанье мне?
Староста! Беги за сапожником Емельяном.
Над ним, злодеем, смутьяном,
Свершу веленье божьего суда.
Господи! В мыслях с тобой неразлучно…
Розог!.. Розог!.. Емельку сюда!..
За-пор-р-р-рю… собствен-но-руч-но!!"
Ой ты, барыня расейская,
Ой, ты, шпана белогвардейская!
Не семь дней, семь годков — срок значительный!
Тебе сон все снится мучительный,
Сон мучительный — злая напасть,
Рабоче-крестьянская власть!
Семь годков — и восьмой на пороге.
Ты же все пребываешь в тревоге
И, теряя остатки ума,
Чай, не веришь уж больше сама,
Что от красного Октябрьского "наваждении"
Когда-либо дождешься пробуждения.
Страдаешь семь лет, —
И конца твоим страданиям нет!
ПАМЯТИ СЕЛЬКОРАГРИГОРИЯ МАЛИНОВСКОГО
Сырость и мгла.
Ночь развернула два черных крыла.
Дымовка спит средь простора степного.
Только Андрей Малиновский не спит:
Сжавши рукою обрез, сторожит
Брата родного.
Тьма. В переулке не видно ни зги.
Плачет капелью весеннею крыша.
Страшно. Знакомые близко шаги.
"Гриша!
Гриша!
Я ли тебя не любил?"
Мысль замерла от угара хмельного.
Грохнул обрез. Малиновский убил
Брата родного.
В Дымовке шум и огни фонарей,
Только темна Малиновского хата.
Люди стучатся: "Вставай… Андрей!.."
"Брата убили!.."
"Брата!"
Тихо снуют по деревне огни.
Людям мерещится запах железа.
Нюхом берут направленье они.
Ищут обреза.
Сгинул обрез без следа.
Но приговор уже сказан у трупа:
"Это его Попандопуло". — "Да!"
"Это — проклятый Тюлюпа!"
Сбилися люди вокруг.
Плачет Андрей, их проклятия слыша.
Стонет жена, убивается друг:
"Гриша!"
"Гриша!"
Солнце встает — раскаленный укор,
Гневно закрывши свой лик облаками.
В луже, прикрытый рогожей, селькор
Смотрит на небо слепыми зрачками.
Не оторваться ему от земли,
Жертве злодейства и братской измены.
Но уж гремит — и вблизи и вдали —
Голос могучей селькоровской смены:
"Злые убийцы себя не спасут.
Смело вперед, боевые селькоры!
Всех подлецов — на селькоровский суд.
Сыщем, разроем их темные норы!
Темная Дымовка сгинет, умрет.
Солнце осветит родные просторы.
Рыцари правды и света, вперед!
Мы — боевые селькоры!"
О САМОМ БЛИЗКОМ
По случаю знаменательного роста тиража
центрального органа большевистской партии,
газеты "Правда", перевалившего за полмиллиона
экземпляров.
Во дни оны [9],
Когда буржуазных газет выходили миллионы,
Выдался счастливый-счастливый вечерок:
Верстали мы "Правды" первый номерок —
Рабочим на радость, буржуям в пику,
Меньшевикам не на радость тож:
Была им "Правда", что острый нож.
Что было шуму и веселого крику!
Носились мы по типографии туда и сюда.
Молодые года!
И опять же боевое возбуждение:
_Рабочей печати рождение_!
Стереотип отливали,
Чуть не танцевали,
А как спустили его в машинное отделение —
Сущее умиление,
Плевать, что шпики на крыльце!
"Правда" в свинце!
Прикасаясь к ней, что к ребенку,
Положили ее в ротационку
И, разинув рот,
Сделали первый поворот.
Что-то приправили, обмазавшись в клее.
Пустили машину веселее.
После окончательной пригонки
Вошли в экстаз.
Порхала "Правда" из ротационки:
"Раз! — Раз! — Раз!"
Был тогда я голодраным студентом.
Но в связи с торжественным моментом
Облачился в пальтишко новенькое,
Двадцатирублевенькое,
Тем в моей жизни знаменитое,
Что впервые на меня шитое,
А не купленное в татарской кучке
На крикливой толкучке
Пальто с приглаженными заплатами,
С выведенными пятнами,
Отдающее десятью ароматами
Не очень приятными.
И до того у меня от радости разомлело нутро,
Смотрел я на "Правду" с такой нежной ласкою,
Что не заметил, как присел на ведро
С типографской черною краскою.
Привстану, присяду,
Привстану, присяду,
Не сводя с ротационки взгляду,
А как стал в себя приходить понемножку,
Заметил оплошку:
У пальтишка новенького,
Двадцатирублевенького,
Вся левая пола —
Сплошная смола!
А товарищам потеха,
Валятся от смеха:
"Ай, пола-то, пола какова!..
Не горюй, голова!
Это так называемое
Пятно несмываемое,
Большевистская, значит, печать,
Чтобы сразу тебя отличать!"
Товарищи были пророки.
Прошли немалые сроки.
Я нередко в почетный угол сажуся
На советском празднике том иль ином.
Но ничем я, ничем я так не горжуся,
Как моим большевистским, правдистским "пятном"!
Родилася "Правда" газетой маленькой,
На вид захудаленькой,
"Не жилицей на этом свете"
(Не чета буржуазной газете!),
С голосом пролетарски-звонким,