Нас она приучает не к неге расслабленной,
А к труду!
Пусть прельщают эстетов
Романсы забытых салонных поэтов,
Наводящих волшебно-унылую тень
На амурную их дребедень.
А для нас… что с подобною сценой сравнится,
Что волшебное, сказочнее нам приснится,
Что порадует больше наш слух,
Что покажется слаще любого наркоза,
Чем внезапно в пустыне "Ух! Ух!
Ух! Ух!
Ух! Ух!
У-гу-гу-у-у!.. Ух! Ух!"
Дыханье и свист паровоза!
Вот бежит он, бежит!
Бежит!
Бежит!
Под ним насыпь дрожит!
Гремят
Колеса!
Дымит
Труба!
И в восторге шумит
Народ у откоса:
"Шайтан-арба!!"
Оттеняя культурной победы значение,
Повторю в заключение
То, что я уж однажды сказал про Турксиб:
"Сколько, сколько миллионов "спасиб"
Раздастся в стране, где рождается хлопок!
Сколько новых фабричных растопится топок
На новых, на тысячесильных,
Гигантах текстильных!
Сколько новых у нас веретен зажужжит,
Когда под Турксибом земля задрожит,
Когда по Турксибу вагон за вагоном, —
Вагон за вагоном,
За эшелоном
Эшелон,
Эшелон! —
Оживляя пустыню грохотом, звоном,
Побегут с двух сторон!
Когда — только это покамест отмечу,
Умолчав об ином, —
Хлынут мощным потоком друг другу навстречу
Туркестанский хлопок с сибирским зерном!"
И вот все это сталося,
То, о чем прежде только мечталося.
На Турксибе шумят старики, детвора:
"Победа! Ур-ра!"
"Ур-ра!"
Если внучек когда-либо спросит у деда,
Чего она стоила — эта победа,
Усилий каких и терпенья какого,
Дед расскажет малютке толково:
"Да, победа далась нелегко.
Испытание было весьма велико.
Велико! Не по силам, казалось порою!
Но — Турксиб стал удачей средь первых удач!"
Так советскому строю
Предстоит разрешить еще много задач —
" Непосильных!"
" Рискованных!"
"Катастрофических!"
Будет криков немало подобных, панических,
И тоскливой, глухой воркотни маловеров.
На Турксибе в тяжелые дни
Мы наслушались вдосталь примеров
Таких воплей, такой воркотни!
Но с брезгливым вниманьем к трусливому плачу
Мы будем решать за задачей задачу,
Сплотив богатырскую чудо-семью
Работников твердой, стальной категории.
Мы будем укладывать, шить колею
Для могучего "локомотива истории"!
Нет, наследства октябрьского мы не похерим:
Мы знаем и верим, —
Мы пламенно верим! —
Что придет он, пробьет час победы труда,
Час заветный, когда
После тяжкой порой, но всегда благородной
Работы ударной,
Тройной, сверхурочной,
Мы сомкнем пролетарскою смычкой живой,
Железобетонной, незыблемо-прочной,
Колеи революции нашей, восточной,
И — мировой!!
1930
Повесть о том, как четырнадцатая дивизия в рай шла
Поужинавши с попадьею обильно,
Глядел поп на попадью умильно:
"Кончала б уж ты, мать, свое чаепитие,
Потому как я чувствую в себе наитие".
И так-то поп в мыслях своих распалился,
Ан, тут мужик к нему в горницу ввалился
И, не отдышавшись, забубнил у дверей:
"Иди ко мне, батя, скорей.
Прибилась ко мне утресь старушка,
Убогая побирушка,
Попросилась с устатку ≈ прилечь.
Пособил я ей взобраться на печь.
Бесперечь весь день на печи она кашлем
давилася,
А нынче у нее икотка появилася,
Губами шевелит, чтой-то сказать старается,
Видать по всему — помирать собирается!"
Очухавшись от прилива супружеской нежности,
Завернул поп в епитрахиль, какие нужно,
принадлежности
И пошел вдоль деревни, огоньками мелькающей,
К старухе, предсмертно икающей.
Как приложил поп старухе к губам распятие,
Пришла старуха в понятие.
Спросил ее батя: "Как звать тебя, сердешную?"
"Маланьей… Маланьей… зовут меня…
грешную…"
Простерши епитрахиль волосатою дланью,
Стал батя исповедовать "рабу божью Маланью":
"Повеждь ми, каковы твои дела?
До скольких лет ты свою непорочность блюла
И во браке иль до брака
Лишилася девственного знака?.."
Не дав ему доспрошать до конца,
Перебила старуха святого отца:
"Вот, — прошамкала старая, — вот, как
пред богом…
Грешна я, батюшка, во многом…
Но в одном грехе неповинна я,
Хотя жизнь моя была длинная,
И двойной бабий век я пересрочила…
Свово девства, отче, я ни разу не опорочила".
Удивился поп этакому чуду:
"Так-таки ни разу не поддалась ты блуду?..
Поборола необоримые желанья?!"
"Поборола…" — прошамкала Маланья.
Завопил тут батя, привскочивши с места:
"Радуйся, Христова невеста!
Зане уберегла ты себя от греха,
Гряди в объятья небесного жениха!"
Старуха в кашле опять затрепыхалася,
Хрипела, задыхалася,
Потом раз-другой икнула
И ноги протянула.
Зазвонил батя в пору полуночную:
Прибрал-де господь старуху непорочную!
Обрадованная этакою вестью,
Схоронила деревня старуху честь честью
В церковной ограде у самого придела.
Маланьина ж душа той порой полетела
Туда, где обитает небесное правительство,
То бишь в рай на вечное местожительство.
"Прими мя, господи, Сусе Христе!"
Очутилась Маланья в громадном хвосте
И добралась до райской пропускной будки
На четвертые иль пятые сутки.
Непорочная Маланья, на свою беду,
Померла в том самом году,
Когда царь, не щадя ни стариков, ни новобранцев,
Гнал их, безоружных и раздетых, в поход на
германцев
И, сколько их ни гибло от пуль и от морозу,
Говорил, что "у нас хватит этого навозу",
А посему у рая, само собою,
От покойников не было отбою.
Апостолу Петру и днями и ночами
Приходилось вертеть райскими ключами, —
Без того был он дряхлый, крепко состарился,
А тут с пропусками окончательно запарился,
Из будки на всех без толку орет.
Как пришел Маланьин черед,
Апостол так взъерепенился,
Инда рот у него весь запенился:
"Ты чего тут топчешься, бездомная?
Видишь, очередь какая огромная?
Без тебя тут старух всяких вредных в раю…
Больше я старухам пропусков не даю.
За какие заслуги тебе келья бессрочная?"
"Отче!.. Девственница я… непорочная…
Всю жизнь свою девство некорыстно блюла…"
"Экие, подумаешь, важные дела!
На тебе, боже,
Что другим негоже?..
А Мария Магдалина, по-твоему, что же?
Недостойна, выходит, преподобного звания?
Гордость тебя обуяла, Малания!
"Хри-сто-ва не-ве-ста!.. К плоти пре-зре-ние!"
А от доктора есть у тебя удостоверение?
То-то! Ты мне очков по втирай!
Отчаливай! Нет тебе пропуска в рай!..
Ну! — закричал апостол, пропусками
заведующий: —
Подходи, кто там следующий!"
В рай небесным ключарем не пущенная,
Побрела старуха как в воду опущенная,
И когда притомилися старые ноги,
Присела у края дороги.
Сидит — и плачет и охает.
Вдруг слышит: вдалеке что-то грохает,
Пыль поднимая, на старуху несется,
Ажно небо трясется,
И гул идет от такой матерщины,
Что старуха покраснела до последней морщины.
"Свят-свят-свят, пречестная мати-царица!
Да что ж это такое на небе творится?!"
А сотворилось сначала на земле.
Было это в месяце феврале,
В самую мерзкопакостную погоду:
Царю-батюшке в угоду
И на пользу церкви и отечеству
(То бишь попам, помещикам, фабрикантам и
купечеству),
Генерал, — не помню фамилии, хоть помню
физию, —
Повел в наступление четырнадцатую дивизию,
Да назад не вернулся уж боле:
Нарвавшись на минное поле,
Вся дивизия, с пушками, с запряжками,
Взорвалась, полетев вверх тормашками.
Остался бы в живых хоть один калека!
Погибли все до последнего человека!
И, как воины, верно царю послужившие,
Живот свой на поле брани положившие,
Согласно с церковными канонами,
Двинулись в рай походными колоннами!
Не замечая старухи убогой,
Первым делом небесной дорогой, —
Благо, не мешали никакие барьеры, —
Проскакали дивизионные квартирьеры
И всякие там адъютанты,
Штабные вояки и франты, —
Подскакали к райским вратам, чертыхнулися.
Врата перед ними распахнулися,
И было слышно за вратами раскрытыми,
Как стучали кони копытами,
И командовал кто-то голосом пропойным:
"Отмечай мелом: помещение конвойным.
Здесь дивизионному. Рядом для штаба".
"Ах ты, дьявол! И смазливая ж баба!"
"А вона еще, загребай их гуртом!"
"Вахрамеев! Сволочь! Успеешь потом!"
"Флигель для его сиятельства графа…"