Спящая
То было полночью, в Июне,
В дни чарованья полнолуний;
И усыпляюще-росистый
Шел пар от чаши золотистой,
За каплей капля, ниспадал
На мирные вершины скал
И музыкально, и беспечно
Струился по долине вечной.
Вдыхала розмарин могила;
На водах лилия почила;
Туманом окружая грудь,
Руина жаждала – уснуть;
Как Лета (видишь?) дремлют воды,
Сознательно, в тиши природы,
Чтоб не проснуться годы, годы!
Вкусила красота покой…
Раскрыв окно на мир ночной,
Айрина спит с своей Судьбой.
Прекрасная! о, почему
Окно открыто в ночь и тьму?
Напев насмешливый, с ракит,
Смеясь, к тебе в окно скользит, —
Бесплотный рой, колдуний рой
И здесь, и там, и над тобой;
Они качают торопливо,
То прихотливо, то пугливо,
Закрытый, с бахромой, альков,
Где ты вкусила негу снов;
И вдоль стены, и на полу
Трепещет тень, смущая мглу.
Ты не проснешься? не ужаснешься?
Каким ты грезам отдаешься?
Ты приплыла ль из-за морей
Дивиться зелени полей?
Наряд твой странен! Ты бледна!
Но как твоя коса пышна!
Как величава тишина!
Айрина спит. О, если б сон
Глубок мог быть, как долог он!
Храни, о небо, этот сон!
Да будет святость в этой спальне!
Нет ложа на земле печальней.
О Боже, помоги же ей
Не открывать своих очей,
Пока скользит рой злых теней.
Моя Любовь, спи! Если б сон
Стал вечным так, как долог он!
Червь, не тревожь, вползая, сон!
Пусть где-то в роще, древней, темной,
Над ней восстанет свод огромный,
Свод черной и глухой гробницы,
Что раскрывал, как крылья птицы,
Торжественно врата свои
Над трауром ее семьи, —
Далекий, одинокий вход,
Та дверь, в какую, без забот,
Метала камни ты, ребенком, —
Дверь склепа, с отголоском звонким,
Чье эхо не разбудишь вновь
(Дитя греха! моя любовь!),
Дрожа, заслыша долгий звон:
Не мертвых ли то слышен стон?
Юлэлей
Я жил один,
В стране кручин
(В душе был озерный покой).
Но нежная стала Юлэлей моей
стыдливой женой,
Златокудрая стала Юлэлей моей
счастливой женой!
Темней, ах, темней
Звезды ночей,
Чем очи любимицы грез!
И легкий туман,
Луной осиян,
С переливами перлов и роз,
Не сравнится с небрежною прядью – скромной Юлэлей волос,
Не сравнится с случайною прядью – огнеокой Юлэлей волос.
Сомнений и бед
С поры этой нет,
Ибо вместе мы с этих пор,
И ярко днем
Озаряет лучом
Нам Астарта небесный простор,
И милая взводит Юлэлей к ней материнский свой взор,
И юная взводит Юлэлей к ней свой фиалковый взор!
Город на море
Смотри! Смерть там воздвигла трон,
Где странный город погружен,
На дымном Западе, в свой сон.
Где добрый и злой, герой и злодей
Давно сошли в страну теней.
Дворцы, палаты, башни там
(Ряд, чуждых дрожи, мшистых башен)
Так чужды нашим городам!
Не тронет ветер с моря – пашен;
И воды, в забытьи немом,
Покоятся печальным сном.
Луч солнца со святых высот
Там ночи долгой не прервет;
Но тусклый блеск угрюмых вод
Струится молча ввысь, на крыши
Змеится по зубцам, и выше,
По храмам, – башням, – по палатам, —
По Вавилону – сродным скатам, —
Тенистым, брошенным беседкам, —
Изваянным цветам и веткам,
Где дивных капищ ряд и ряд,
Где, фризом сплетены, висят —
Глазки, – фиалки, – виноград.
Вода, в унынии немом,
Покоится покорным сном;
С тенями слиты, башни те
Как будто виснут в пустоте;
А с башни, что уходит в твердь,
Как Исполин, вглубь смотрит Смерть.
Глубь саркофагов, капищ вход
Зияют над мерцаньем вод;
Но все сокровища дворцов,
Глаза алмазные богов,
И пышный мертвецов убор —
Волны не взманят: нем простор.
И дрожь, увы! не шелохнет
Стеклянную поверхность вод.
Кто скажет: есть моря счастливей,
Где вихри буйствуют в порыве,
Что бури есть над глубиной
Не столь чудовищно немой!
Но что же! Воздух задрожал!
Встает волна, – поднялся вал!
Как будто, канув в глубину,
Те башни двинули волну,
Как будто крыши на лету
Создали в небе пустоту!
Теперь на водах – отблеск алый, —
Часы – бессильны и усталы, —
Когда ж под грозный гул во тьму,
Во глубь, во глубь, весь город канет, —
С бесчестных тронов ад восстанет,
С приветствием ему!
Беспокойная долина
Прежде мирный дол здесь был,
Где никто, никто не жил;
Люди на войну ушли,
Звездам вверив волю пашен,
Чтоб в ночи, с лазурных башен,
Тайну трав те стерегли.
Где, лениво скрыт в тюльпаны,
Днем спал солнца луч багряный.
Видит каждый путник ныне:
Нет покоя в той пустыне.
Все – в движеньи, все – дрожит,
Кроме воздуха, что спит
Над магической пустыней.
Здесь ветра нет; но в дрожи лес,
Волна волне бежит вразрез,
Как в море у седых Гебрид.
А! ветра нет, но вдаль бежит
Туч грозовых строй в тверди странной,
С утра до ночи, – непрестанно,
Над сонмом фиалок, что стремят
Ввысь лики, словно женский взгляд,
И лилий, что дрожат, сплетясь
У плит могил в живую вязь,
Дрожат, – и с куп их, что́ слеза,
По каплям вниз течет роса;
Дрожат; – что́ слезы, вниз, меж тем,
Спадают капли крупных гемм.
1846 г.
Валентина
Фантазия – для той, чей взор огнистый – тайна!
(При нем нам кажется, что звезды Леды – дым).
Здесь встретиться дано, как будто бы случайно,
В огне моих стихов, ей с именем своим.
Кто всмотрится в слова, тот обретет в них чудо:
Да, талисман живой! да, дивный амулет!
Хочу на сердце я его носить! Повсюду
Ищите же! Стихи таят в себе ответ.
О, горе, позабыть хоть слог один. Награда
Тогда потеряна. А между тем дана
Не тайна Гордия: рубить мечом не надо!
Нет! С крайней жаждою вникайте в письмена!
Страница, что теперь твой взор, горящий светом,
Обходит медленно, уже таит в стихах
Три слова сладостных, знакомых всем поэтам,
Поэта имя то, великое в веках!
И пусть обманчивы всегда все буквы (больно
Сознаться), ах, пусть лгут, как Мендес Фердинанд, —
Синоним истины тут звуки!.. Но довольно.
Вам не понять ее, – гирлянда из гирлянд.
1847 г.
Юлалюм
Скорбь и пепел был цвет небосвода,
Листья сухи и в форме секир,
Листья скрючены в форме секир.
Моего незабвенного года
Был октябрь, и был сумрачен мир.
То был край, где спят Обера воды,
То был дымно-туманный Уир, —
Лес, где озера Обера воды,
Ведьм любимая область – Уир.
Кипарисов аллеей, как странник,
Там я шел с Психеей вдвоем,
Я с душою своей шел вдвоем,
Мрачной думы измученный странник.
Реки мыслей катились огнем,
Словно лава катилась огнем,
Словно серные реки, что Яник
Льет у полюса в сне ледяном,
Что на северном полюсе Яник
Со стоном льет подо льдом.
Разговор наш был – скорбь без исхода,
Каждый помысл – как взмахи секир,
Память срезана взмахом секир:
Мы не помнили месяца года
(Ах, меж годами страшного года!),
Мы забыли, что в сумраке мир,
Что поблизости Обера воды
(Хоть когда-то входили в Уир!),
Что здесь озера Обера воды,
Лес и область колдуний – Уир!
Дали делались бледны и серы,
И заря была явно близка,
По кадрану созвездий – близка,
Пар прозрачный вставал, полня сферы,
Озаряя тропу и луга;
Вне его полумесяц Ашеры
Странно поднял двойные рога,
Полумесяц алмазной Ашеры
Четко поднял двойные рога.
Я сказал: «Он нежнее Дианы.
Он на скорбных эфирных путях,
Веселится на скорбных путях.
Он увидел в сердцах наших раны,
Наши слезы на бледных щеках;
Он зовет нас в волшебные страны,
Сквозь созвездие Льва в небесах —
К миру Леты влечет в небесах.
Он возходит в блаженные страны
И нас манит, с любовью в очах,
Мимо логова Льва, сквозь туманы,
Манит к свету с любовью в очах».
Но, поднявши палец, Психея
Прошептала: «Он странен вдали!
Я не верю звезде, что вдали!
О спешим! о бежим! о скорее!
О бежим, чтоб бежать мы могли!»
Говорила, дрожа и бледнея,
Уронив свои крылья в пыли,
В агонии рыдала, бледнея
И влача свои крылья в пыли,
Безнадежно влача их в пыли.
Я сказал: «Это – только мечтанье!
Дай идти нам в дрожащем огне,
Искупаться в кристальном огне.
Так, в сибиллином этом сияньи,
Красота и надежда на дне!
Посмотри! Свет плывет к вышине!
О, уверуем в это мерцанье
И ему отдадимся вполне!
Да, уверуем в это мерцанье
И за ним возлетим к вышине,
Через ночь – к золотой вышине!»
И Психею, – шепча, – целовал я,
Успокаивал дрожь ее дум,
Побеждал недоверие дум,
И свой путь с ней вдвоем продолжал я.
Но внезапно, высок и угрюм,
Саркофаг, и высок и угрюм,
С эпитафией дверь – увидал я.
И, невольно, смущен и угрюм,
«Что за надпись над дверью?» сказал я.
Мне в ответ: «Юлалюм! Юлалюм!
То – могила твоей Юлалюм!»
Стало сердце – скорбь без исхода,
Каждый помысл – как взмахи секир,
Память – грозные взмахи секир.
Я вскричал: «Помню прошлого года
Эту ночь, этот месяц, весь мир!
Помню: я же, с тоской без исхода,
Ношу страшную внес в этот мир
(Ночь ночей того страшного года!).
Что за демон привел нас в Уир!
Так! то – мрачного Обера воды,
То – всегда туманный Уир!
Топь и озера Обера воды,
Лес и область колдуний – Уир!»
Энигма
«Сыскать, – так молвил Соломон Дурак, —
Нам нелегко в сонете пол-идеи.
И чрез пустое видим мы яснее,
Чем рыбин чрез неапольский колпак.
Суета сует! Он не под силу дамам,
И все ж, ах! рифм Петрарки тяжелей.
Из филина пух легкий, ветер, взвей, —
И будет он, наверно, тем же самым».
Наверняка тот Соломон был прав;
Смысл невелик лирических забав, —
Что колпаки иль пузыри из мыла!
Но за сонетом у меня есть сила,
Бессмертен мой, как будто темный, стих:
Я имя поместил в словах моих!
К Марии-Луизе (Шю)
Из всех, кто близость чтут твою, как утро,
Кому твое отсутствие – как ночь,
Затменье полное на тверди вышней
Святого солнца, кто, рыдая, славят
Тебя за все, за жизнь и за надежду,
За воскресенье веры погребенной
В людей, и в истину, и в добродетель,
Кто на Отчаянья проклятом ложе
Лежали, умирая, и восстали,
Твой нежный зов познав: «Да будет свет»,
Твой нежный зов заслышав, воплощенный
В блеск серафический твоих очей, —
Кто так тебе обязан, что подобна
Их благодарность обожанью, – вспомни
О самом верном, преданном всех больше,
И знай, что набросал он эти строки,
Он, кто дрожит, их выводя, при мысли,
Что дух его был с ангельским в общеньи.