Взгляд затуманили первые слезы разлуки.
134. Возвращение. Перевод В. Леоновича
Пустыней овеяны камни нагорья.
Спускается Фазис к прохладному морю,
А Мтквари — к другому, и оба теченья
Пустыне возвышенной — вздох облегченья.
Я слышу, как плачет разбитый Мухрани,
И камни Тамар, и мертвый Гелати…
И Картли, молящая о состраданье,
О славе скорбит — об утрате…
Я помню, в горах над ветшающей Мцхета
С моею душой разговаривал ветер —
Он слышал ибера и хетта,
А времени он не заметил.
Слова, будто пламя, сносимое ветром,
Слетали порывистым метром,
Ущелие Итрии у перевала
Волчицею мне подвывало…
Но дивное солнце, четвертое в хоре,
Широко рассыпало стрелы Эрота
По всей усыпальнице отчей,
И сонная нега Средиземноморья
Туманит грузинские очи —
Я славлю беспечность народа!
Как часто я слышал: мой Джвари старинный,
Где ныне безлюдно и поло,
Звенел на скале, будто арфа Эола,
И пел, как фарфоровая окарина!
Вечернее теплое море кругом.
То ль облако, то ли большая вершина,
Как рыба, стоит на востоке ночном.
О родина, горы твои не видны,
И в сторону ночи торопится «Даланд» —
Я вижу любимые сны.
135. Мировые бури. Перевод В. Леоновича
Что мы именуем так пышно…
А это —
Легчайшие прикосновенья богини:
Гармония тайная мир поверяет.
За всё
я спокоен —
и бунту подобно
Спокойствие духа в миру помраченном,
И ясность покоя
людей соблазняет.
Но солнце восходит. И — солнце за солнцем —
Над миром идут чередою свободной,
Не ведая вовсе цепи арестантской,
Сего вожделенного звона и блеска…
И ты будь свободен, как шествие это:
С тобой говорила Гармония-дева.
136. К свободе. Перевод В. Леоновича
Когда ты послала на казнь Робеспьера,
Улыбкой кривой улыбнулась Химера.
Он шел, чтобы кончить то самое дело,
Что в нем завершилось и окаменело.
Туда — сквозь толпу — к эшафоту — к началу,—
Как мастер безумный, как мастер усталый.
И площади всей барабанную шкуру,
Взойдя на помост, оглядел он понуро.
Скопленье живого, подвижного люда
Опять справедливости жаждало люто
И воли — из рук самого фараона,
То бишь императора Хамелеона.
Превышена, мастер, возмездия мера,
И тянется всласть и зевает Химера
На фризе старинном, где время клубится.
О, бедная дева, о самоубийца!
137. Видение города. Перевод В. Леоновича
Черная морось и полночь морозная —
Полночь святая во имя любви.
Кровь переулками хлещет венозная:
Город недаром стоит на крови.
Шорох обоев — как будто тишайшая
В доме разбитом слышна лития.
Резкая, трепетная, высочайшая
Над Петроградом — звезда бытия.
Шаг торопливый и тень соглядатая.
Дом полумертвый — с ружьем часовой…
Всё это видел и помнил когда-то я.
Воля — бездомный прерывистый вой.
Даром ли вызнала голь перекатная
Птичье — такое короткое — «пли»?
Даром ли — помнишь — бутоны гранатные
На гимназических блузах цвели?
В небо взлетает видение Города —
Огнеобъятого — в тучах ночных.
«Стой, кто идет?» О, как знобко и молодо
У парапетов твоих ледяных!
138. По Брюсову. Перевод В. Леоновича
Уэллс и Джек Лондон — и лучшей
оснастки
Юности шхуна на всех парусах,
Мачты согнув, вылетает из сказки —
Прямо на рифы — и небо в глазах.
Из огня — в полымя!
Что же, я выпью
Чашу, Россия, — и в путь роковой.
Всё раскачал колоссальною зыбью
Марш
петербургский
трагический
твой —
Будто исконные связи наруша
Косного камня и гибкой воды.
Сердца восторг и потайная стужа.
Цвет облетит — и созреют плоды.
Роза ветров — на дыбы —
и пожаром
Искры мятежные ввысь взнесены.
Над ледяным и ночным полушаром
Света полоска — кромка весны.
139. Очи у мертвого солнца открыты. Перевод Г. Маргвелашвили
Солнце в июне — затменье, затменье!
Умерло солнце, очей не смежив!
Гаснет июньское солнце в смятенье,
Гаснет светило, а я еще жив!
Очи у мертвого солнца открыты!
Господи, очи открыты в гробу!
Дух испустив на враждебной орбите,
Солнце в глазах затаило мольбу!
Ловят глаза за событьем событье,
Болью и мукой полны голоса.
Очи у мертвого солнца открыты!
Светят у мертвого солнца глаза!
Господи, что же творится? Откуда
Траурных скрипок прощальный азарт?
Но надрываются струны, и чудом
Светят у мертвого солнца глаза.
Боже, откуда доносится пенье,
Словно отходную солнцу поют?
Рухнув у паперти в изнеможенье,
Тихо шепчу я молитву свою.
А серафимы тревожней запели,
Болью и мукой полны голоса.
Очи у мертвого солнца прозрели!
Светят у мертвого солнца глаза!
Я ухожу. Переполнена мера.
Падают тени на бархат полян.
Где-то беззвучно рыдает Церера,
Сонные рощи укутав в туман.
Гиблый июнь неживая истома
Заволокла у осенней межи.
Снова я в Грузии, снова я дома,
Но для чего, моя радость, скажи?
Но для чего предвещает тревогу
Новая жизнь у родных берегов,
Если пора собираться в дорогу
Торною тропкой средь чуждых гробов?
140. Заброшенный балкон. Перевод Е. Квитницкой
Хан-петух у платана
вострит свои шпоры гусарские,
Там, где некогда царствовал
я — в хлебосольном кругу.
Не к нему ль — по балкону —
горянка, гордячка, цесарочка?
Ах, да что вы, да что вы,
она ведь спешит к роднику!..
Нынче сущая сушь:
всё повыжжено и обезвожено.
Огород как гербарий,—
бескровные листья и пыль.
Остается одно:
безнадежно просить невозможного,
Припадая к тебе,
в кукурузной соломке бутыль.
Был красив мой балкон,
пестроткаными юбками метеный.
Ныне он обветшал!..
А вдали над рекою Курой —
Франты-олухи шаркают,
шлепают пулями меткими
И возводят курки —
пир горой, пир горой, пир горой.
Здесь я плачу один,
отгороженный старыми стенами.
В захолустье дремучем
октавы мои не в чести.
Только кислый сосед
гостепринят в моем запустении:
Вашлованский князек
горе мыкать ко мне зачастил.
Заходи, дорогой!
Есть вино недурное по осени.
Я стишок отложу,
над которым прилежно тружусь.
А в Тифлисе — дворец шоколадный,
засиженный осами…
(Я горжусь тобой, Грузия!
Я, безусловно, горжусь!)
Ай да рыжие осы в Тифлисе —
с заморскими жалами!
Горожане все в жалобах:
лакомки входят во вкус…