анных в одном лирическом порыве воплотить дух и мысль трех наследующих друг друга поэтов, лишь тот мог в полной мере оценить одно из вершинных созданий Галактиона этой поры — «Луну Мтацминды» (1915). Перечитайте «Сумерки на Мтацминде» Бараташвили и «Рассвет» Акакия Церетели и вы убедитесь в праве Галактиона Табидзе провозгласить себя духовным наследником великих предков с тем, чтобы им же вернуть после смерти свою лиру. Годы спустя поэт сочтет нужным в одной из записей вновь подтвердить историческую преемственность своего творчества: «„Луна Мтацминды“ — стихотворение программное, явственно выражающее мое отношение к культурному наследию (Бараташвили, Акакий, я)…»[6]В самих же этих стихах прозвучало ясное сознание и пророческое предчувствие того, что прах его предшественников будет покоиться под сенью Мтацминды — Святой горы, в пантеоне бессмертных.
Ночь тишиной заполнена до краю.
Царь и поэт, я с песней умираю,
О тени вечные! А лиру вам
Я отдаю… В предание векам
Она войдет, светясь средь длинных трав,
Еще луною быть не перестав…
1908–1914 годы, на протяжении которых складывалась первая книга Галактиона Табидзе, — историческая полоса, справедливо, но не исчерпывающе именуемая эпохой реакции. Поражение революции 1905 года и наступившая вслед за ним политическая реакция не сломили поколение Галактиона Табидзе. Вдохновленные революцией, поэт и его сверстники ощущали необходимость освоения новых форм духовной активности, духовной деятельности. И поэзия оказалась их верным союзником. На смену баррикадам 1905 года явились (по позднейшему определению Маяковского) «баррикады духа».[7]
Вспомним, что значили и чем оказались для Лермонтова трагедия на Сенатской площади — разгром декабристского движения или же для Бараташвили — крах заговора 1832 года. Наступили годы реакции? Разумеется! Но для юных душ поколения Лермонтова и Бараташвили настала пора пробуждения, пора максимальной духовной активности, которая в тех условиях приняла форму романтической рефлексии. «Мерани» Бараташвили, так же как «Демон» и «Мцыри» Лермонтова или знаменитая клятва Герцена и Огарева, навсегда останется и в социальном и в гражданском плане высоким свидетельством несломленного духа. Ни Лермонтову, ни Бараташвили не довелось стать духовными деятелями сороковых и тем более шестидесятых годов, но «думы» Герцена, сочинения Ильи Чавчавадзе и Акакия Церетели дают нам возможность домыслить, каким могло быть грядущее движение гражданской мысли их предшественников.
И вот в новых условиях, с учетом всех коррективов, которые в любую типологическую схему вносит конкретная историческая реальность, Галактион Табидзе в Грузии и Александр Блок в России подхватили эту благородную эстафету духовного деяния в преддверии нового революционного подъема и взрыва. Взяли ее в свои руки в ходе того процесса, глубочайшей поэтической формулой которого было знаменитое блоковское:
Презренье созревает гневом,
А зрелость гнева — есть мятеж.
…Так формировался круг поэтических видений первой книги Галактиона Табидзе, так заполнялись начальные страницы второй.
Но для того, чтобы окончательно сложилась эта вторая книга, вслед за пятнадцатым и шестнадцатым годами должен был прогреметь Семнадцатый. Мы еще вернемся к стихам 1915–1916 годов, составившим в своей совокупности одну из прекраснейших частей будущего сборника, в котором романтическая рефлексия и утонченный духовный и поэтический артистизм предреволюционного цикла сменяются драматической симфонией стихов, рожденных грозовой атмосферой антимонархического Февраля и социалистического Октября. Но сразу же скажем о главном. Мы видели, как происходили накопление и отбор компонентов, необходимых для осуществления новаторского опыта, для революционного переворота в поэзии. И как не раз это бывало в мире и прежде — вступила в силу великая закономерность: Поэзия шла рука об руку с Историей, она или предрекала социальную революцию, или становилась ее детищем, порождением ее стихии. И тут даже случайность оказалась формой проявления закономерности: на долю Галактиона Табидзе выпало редкое счастье — из всех грузинских поэтов он становится единственным очевидцем Октябрьских дней в Москве и Петрограде, он один получает возможность «слушать революцию» у ее первоисточника, чтобы затем, говоря его же словами, «донести в грузинские пределы благую весть о том, что мир спасен».
Октябрьская революция положила начало социальному и национальному освобождению грузинского народа. Большевики возглавили борьбу трудящихся за победу социалистической революции в Грузии, но им не удалось установить Советскую власть одновременно с центральными районами России. Власть захватили меньшевики, пошедшие в целях борьбы с революционным движением на соглашение с германскими и английскими интервентами. Но грузинский народ под руководством большевиков выступил на борьбу за свержение меньшевистского режима — последнего оплота контрреволюции на Кавказе. Вооруженное восстание, на поддержку которого по просьбе Ревкома были направлены части Красной Армии, охватило всю Грузию. 25 февраля 1921 года части 11-й Красной Армии вместе с отрядами грузинских повстанцев вступили в Тбилиси и свергли меньшевистское правительство. В стране была установлена Советская власть.
В 1918 году поэт через охваченную пламенем гражданской войны Украину, на пароходе из Одессы, вернулся в Грузию. В 1919 году выходит его долгожданная, музыкой истории и судьбой поэта вдохновленная книга под необычным названием: «Crâne aux fleurs artistique» — «Череп в цветах искусства».[8] Название это символизировало победу искусства, а следовательно, бессмертия над небытием. «Жизнь, и Смерть, и Поэзия — прежде всего», — скажет позднее поэт. Эта книга Галактиона Табидзе стала поэтическим итогом глубоко и полно пережитых автором событий, начальным трагическим рубежом которых в истории грузинской общественной мысли и культуры была гибель Ильи Чавчавадзе, итогом десятилетия, завершившегося могучим эхом февральского краха самодержавия и октябрьского триумфа социалистической революции.
Во второй книге Галактиона Табидзе произошло наиболее полное явление поэта во всей глубине и во всей мощи его поэтического гения. Именно в ней совершилось отмеченное нами развитие и углубление философского, психологического, нравственного и эстетического содержания грузинской поэзии, достигли вершины культура стиха, совершенство его формы, родились достижения, способные поднять поэзию Грузии на уровень крупнейших завоеваний XX века. (Этот процесс обновления грузинской поэзии и грузинского стиха был связан также с именами поэтов-символистов, так называемых «голубороговцев» — Т. Табидзе, П. Яшвили, В. Гаприндашвили, Г. Леонидзе, К. Надирадзе и других, а еще раньше — с творчеством И. Гришашвили и А. Абашели.) Показательно глубокое освоение в этой книге на национальной основе творческих свершений французских поэтов нового времени (от Бодлера до Верлена), а также опыта русских символистов. Мощное воздействие оказала на Галактиона Табидзе поэзия Александра Блока. Всегда были близки Галактиону Табидзе Пушкин, Лермонтов, Шелли, Эдгар По, Мюссе, Теофиль Готье.
Вслед за стихами «Когда в Цицамури убили Илью…» Галактион Табидзе создает одно из программных своих стихотворений. Как бы отталкиваясь от знаменитой верленовской декларации, провозглашенной в стихотворении «Искусство поэзии»: «Музыка — прежде всего», — он выражает свое понимание места поэзии в мире и в жизни человека:
О друзья, лишь поэзия прежде, чем вы,
Прежде времени, прежде меня самого,
Прежде первой любви, прежде первой травы,
Прежде первого снега и прежде всего.
Наши души белеют белее, чем снег.
Занимается день у окна моего,
И приходит поэзия прежде, чем свет,
Прежде Светицховели и прежде всего.
Что же, город мой милый, на ласку ты скуп?
Лишь последнего жду я венка твоего,
И уже заклинанья срываются с губ:
Жизнь, и Смерть, и Поэзия — прежде всего.
Это стихотворение принесло его автору лавры «короля поэтов». Случилось это в январе 1921 года на состязании, в котором участвовали лидеры поэтической Грузии. Но примечательно это стихотворение не только и не столько этим. Главное — в нем было выражено глубочайшее убеждение Галактиона Табидзе в том, что истинной и великой поэзии отведена в мире роль посредника между Жизнью и Смертью, что именно она дарует человечеству бессмертие, ибо она владеет семенами бессмертия, которые должны упасть на почву современности, является силой, не только постигающей и выражающей, но и созидающей.
Голос поэта звучит во второй книге весьма многообразно. Диапазон его чрезвычайно широк. Солирующие мелодии озвучены и в ключе крайне скорбного минора и достигают порою предела ликующих мажорных интонаций. По меткому определению Симона Чиковани, «стихи Галактиона Табидзе могут служить верным камертоном для разгадки и восприятия скрытой и явной музыки мира — от малой его песчинки до явлений стихийных, подразумевая под стихией как феномен природы или жизнь человеческого сердца, так и бури и штили социальные».[9]
Прислушаемся к этим разнозвучным голосам, то контрастирующим, то звучащим в лад…
Вот возникает в поэзии Галактиона Табидзе образ «синих коней», пробивающих себе дорогу — вослед бараташвилиевскому Мерани — сквозь хаотические дебри бытия, но оглушенных дисгармонической какофонией гибнущего мира. Концепция стихотворения «Синие кони» неповторима и оригинальна. В нем осмыслен и подытожен путь духовных борений самого Галактиона Табидзе в первом восьмилетии его творчества и, что еще важнее, этим стихотворением открывается новый этап, тот, который ведет к духовной и эмоциональной экспрессии «Битвы колоколов», знаменитых «Эфемер» и «Ветров», «Города под водой» и дальше — к будущим поэтическим свершениям. Это то, условно говоря, «бетховенское» начало в поэзии Галактиона, которое, переходя иногда в «вагнеровское», гениально контрастирует (а в масштабе его поэзии в целом — гармонирует) с началом «моцартовским». Для того чтобы услышать эти переходы и созвучия, достаточно иногда опереться на прямые указания поэта, на упоминание в его стихах мотивов Моцарта и Бетховена, показанных в их сосуществовании и диалектическом противополагании. Достаточно напомнить известное галактионовское «Примирение» как раз с «моцартовским» гармоническим мотивом («Я жизнь воспел и смерть возвысил — и нет разлада между них!»). Сам Галактион Табидзе связывал лейтмотив этого стихотворения со всей программой сборника «Артистические цветы» — именно с тем противоборством жизни и смерти, которое разрешается искусством. Эта тема в дальнейшем, уже к концу сороковых годов, как мы увидим, найдет свое вершинное воплощение в «Оде Никорцминде». Но еще в 1922 году, на заре новой эпохи, светлым аккордом зазвучит она в «Новогодней эфемере».