С гольфстримами и мальстремами.
Сколько нам всем миражился
Остров, заросший пальмами.
Штормы вздымались кряжами
Горными, многобалльными.
Были мы биты грозами,
Видели страны чуждые.
Сколько подарков розовых
Нам припасли жемчужницы…
Что, скучали во время штиля?
Не ты ли
Не находил себе места?
Просил норд-веста?
Кричал: «Норд-веста
Нам бы!»
Всё теперь.
Амба.
Получили норд-ост.
SOS!
SOS!
SOS!
Вымпел
Вверху, на ветру.
Рому бы выпил,
Да затопило трюм.
Как тогда, после абордажа.
Шевелись, братва, приналяжем!
Кто — плакать?!
Какая салага
Считает пробоины?
В голубое,
В голубое,
В голубое
Сначала — корма, потом — нос.
SOS!
SOS!
SOS!
199. Снова эфемера. Перевод Д. Беридзе и Г. Маргвелашвили
Колышет ветер кипариса стан.
Но ветра нет. Так что его колышет?
И всё же ветер кипариса стан
Внезапными порывами колышет.
Моя печаль тесна, как эта клеть, —
Обязана высокая чинара
Пред мнимой бурей гнуться и скрипеть
Лишь потому, что ей она не пара.
Поэт — чинары доблестный двойник!
Он жаждет высоты и жаждет света,
Но головой повинною поник
Под тяжестью нелепого навета.
И всё-таки его прекрасен лик!
Он никому не слышимое слышит!
А ветра нет, а ветер снова сник —
А ветер кипариса стан колышет…
Мечта Верлена Францией звалась,
Переливалась многоцветьем радуг,
Но женщина внезапно ворвалась
В покой его души и светлый разум.
И закружился огненный буран,
Не знающий приюта и причала,
А женщина неслась, как ураган,
А женщина в беспамятстве кричала.
В бою неравном он как рыцарь пал,
И рухнул вместе с ним Пегас крылатый…
Несли гробы. Никто не провожал
Качавшиеся черные квадраты.
Любовь! Ты — пена десяти морей!
Вручите веку молнию, чтоб вещую
Он высек эпитафию скорей:
«Внезапно в жизнь поэта вторглась женщина!»
И Паганини… Диких оргий ночь…
Бессвязна речь маэстро и бесспорна.
И вот оркестру тянутся помочь
Виолончель и нежная валторна.
Как чародей, он скрипку в руки взял.
Дворцовый воздух наспех заколдован.
Заворожен и зачарован зал
И, как цепями, к музыке прикован.
Но вот мечты — оборванной струной,
И женщины — как смутные виденья.
И выплаканы очи. И слезой
Измерить лишь дано всю боль паденья.
Мечтатель своей муки не скрывал,
И, в поисках сочувствия упорных,
Он не заметил ни кривых зеркал,
Ни закулисной мглы в пустых уборных…
Пока заводы, с пеною у рта,
Слюною брызжут, дым вонзая в небо,
Верхарн, железного столетья Дант,
В стихи переплавляет быль и небыль.
И поезд мчится к цели всё быстрей,
Колеса в пар окутаны и в копоть.
Верхарн! Ты слышишь этот жуткий хохот
Дорожных бесов и нетопырей?
Настал их час! Звенит глагол времен!
Заговорила сталь и ропщут сплавы!
Но, не дождавшись вожделенной славы,
К самоубийству век приговорен.
И он спешит предать, ожесточась,
Того, кто снарядил его в дорогу,
Кто возбудил его… Твой пробил час,
Верхарн! Молись безжалостному богу!
И Достоевский… Снова круговерть…
Воздал равно и Цезарю и Бруту.
Ему вменили в наказанье смерть,
Он ждал ее с минуты на минуту.
Молчал перед приходом палача,
Но нечто драгоценнее, чем это,
Укрылось от попа и от врача…
Вот каковы черты его портрета.
И топором стучит засова жердь,
И тени лиц уже ничто не значат.
Ему вменили в наказанье смерть —
Но что есть смерть? И кто ее оплачет?!
Глазами просветленными смотрел
Он с эшафота, словно с парапета…
А ветра нет! Он вспыхнул и сгорел!..
Вот каковы черты его портрета.
200. Новогодняя эфемера. Перевод Д. Беридзе и Г. Маргвелашвили
В немой ночи я долго ожидал,
Когда рассвет мне явит первый признак.
Холодный ветер к лестнице пригнал
Чернеющий автомобиля призрак.
Двух фар застыли желтые зрачки,
И заметались вспугнутые тени.
Заголосили издали смычки,
Моля заранее о снисхожденье.
А над грядою ярусов и лож
Заполыхало радостное знамя,
Чтоб новый Моцарт, новый Делярош
Вернули нас к былым обетованьям.
И колокольчик смеха нас настиг,
И засверкала красками картина,
И кто-то вслух сказал: «К чему унынье! —
Ведь все-таки я мыслящий тростник!»
Рояль исторг рыдающий аккорд
И, вопреки ответному безволью,
Торжественный концерт, суров и горд,
Коснулся зала выплаканной болью.
Тугою тетивою сонм ресниц
Метнув в меня, не дав приободриться,
Ты снова воссияешь, Беатриче,
И я паду перед тобою ниц!
Моя душа, как дерзкий плотовщик,
С девятым валом вступит в поединок,
Чтоб в волнах щепкой-клавишей возник
И всплыл прощальный возглас лебединый.
О, смог бы я хоть что-нибудь забыть!
О, смог бы я куда-нибудь податься!
Зарифмовать с тобою боль и быт!
Иль рифмовать навеки отказаться!
Но я опять должник и верный раб
Букетов, ваз, столов-сороконожек,
Ночных фиалок, модных шлейфов, шляп
И отраженных в зеркалах сережек.
Опять дендизм! Опять не тот пример!
Опущен занавес. Разъезд в разгаре.
И бархатом пустынь замолк партер,
И эхо затаилось в бенуаре.
Но та, что всех сразила наповал,
Та, что сережку в зеркале… простите…
И гасят свечи. Убирают зал.
И не спеша бредет домой служитель.
Вот и пришел веселию конец,
Оставив мне одно воспоминанье:
Луна и белых облаков венец.
В саду невнятный шум и бормотанье.
И колокольчик смеха нас настиг,
И засверкала красками картина,
И стало ясно мне: к чему унынье? —
Ведь все-таки я мыслящий тростник!
201. Под парусом мечты. Перевод Е. Квитницкой
Река души моей, моих надежд и вер,
Впадает в океан. И в этой синей дельте
Я, смелый капитан, силен в моряцком деле,
Бродяжу по волнам, как вечный Агасфер.
Я лег на галс, я стал на этот путь.
И паруса мечты вздохнули полной грудью.
У берега валы прибой стеснил и сгрудил.
О, бешеный концерт, грозовый контрапункт!..
Свободе отдан я, и больше я ничей.
По крутизне морей не всё еще отплавал,
Но как же обветшал надежный мой ковчег!
И чистых нету в нем ни юности, ни славы.
Дряхлеет мой восторг, и тайная напасть
Мой вольный гложет дух, ему внушая робость,
И я плыву, плыву, чтоб там навек пропасть,
Где рухнул небосвод в зияющую пропасть…
202. «Каспия берег — и тигра…» Перевод Г. Цагарели
Каспия берег — и тигра
Бронзово-ржавые пятна…
Близятся хищника игры,
Ярость и гнев непонятный.
Пройдены заросль речная,
Горные тропы и чащи.
Тигр, сожаленья не зная,
Близится, грозно рычащий.
Гор окровавлены склоны,
Хищник с подоблачной выси
С злобой, в груди затаенной,
Глазом косит на Тбилиси.
203. «Был конец октября…» Перевод В. Леоновича
Был конец октября.
День был строго изваян
Из воздушного янтаря.
Лето теплилось —
Грудой развалин.
Плыло облако —
Словно Версаль,
Падал лист —
Как на сцене сентиментальной,
Где красивая чья-то печаль
Не бывает излишне печальной.
Я бродил,
Нарушая роскошную тишину,
Замирая порою —
Не смея
Разорвать
Паутинки доверчивую струну,
Затаенного звука извлечь не умея.
Там скамья.
Там — она.
Платье темно-лиловое —
Цвет неспокойный, тяжелый.
Золотистые волосы.
Лба белизна.
Вижу, завороженный:
Перебирает страницы —
Движенье руки
Будто снится,
Будто ветер
Ее поднимает
И укладывает на листки…
Шелли, Шелли!
Где же облако — лучезарный дворец?
УЛЕТЕВШИЕ ДНИ — воистину улетели.
Ты придумал грядущее —
Для утешенья сердец.
Обратимся к земле и к Мюссе:
Пара строчек —
За них я всю книгу, пожалуй, отдам,
Ибо жажду мою утоляет лишь горький источник:
ВАШЕЙ ЧЕРНОЙ ИЗМЕНЫ
Я НЕ ЖДАЛ, О МАДАМ!
От измены лиловой,
Шелли, Шелли,
Обратился я к небу.
Конец кораблю!
Бьет грядущее —
Бьет грядущее в щели!
Погибаю — люблю!