[1] Причем в этом стихотворении, обращенном к высокопоставленным «благодетелям» поэта, он не удерживается от ядовитого и достаточно прозрачного намека по адресу всесильного тогда Платона Зубова, который предпочел его «умеренному» угощенью «златые чертоги» «и яствы сахарны царей» — обещал прийти, но в самый последний момент прислал сказать, что не будет, ибо «его государыня удержала» (1, 669). Не исключено, что именно ради этого намека и было написано поэтом все его стихотворение.
«Умеренность», «горацианский» идеал довольства малым, неприхотливый семейный обиход рядового дворянина, который идет «средней стезей», почитая «всю свою славу» в том, что «карлой он, и великаном, и дивом света не рожден», Державин любил полемически противопоставлять «вредной роскоши» вельмож. В то же время в его поэзии с исключительной яркостью и наглядностью отразились весь павлиний блеск, все фейерверочное великолепие екатерининского времени — времени неслыханно пышных торжеств потешных огней, победных иллюминаций, «гремящих хоров». Особенно колоритно в этом отношении составленное Державиным в стихах и прозе описание знаменитого празднества в Таврическом дворце, которое устроил князь Потемкин незадолго до своей смерти. Описание это дано с такой осязательностью, что, читая его однажды ночью в деревенском уединении, поэт Батюшков пережил почти настоящую зрительную галлюцинацию: «Тишина, безмолвие ночи, — рассказывает Батюшков,— сильное устремление мыслей, пораженное воображение — все это произвело чудесное действие. Я вдруг увидел перед собою людей, толпу людей, свечки, апельсины, бриллианты, царицу, Потемкина, рыб, и бог знает чего не увидел: так был поражен мною прочитанным. Вне себя побежал к сестре... «Что с тобой? ..» — «Оно, они!..» — «Перекрестись, голубчик!..». Тут-то я насилу опомнился»[1].
Наряду с широчайшим охватом современности, второй замечательной и для того времени глубоко новаторской особенностью поэзии Державина является ее автобиографичность. В своих стихах поэт не только живописует эпоху, но, говоря уже приведенными выше его словами, «переживает» свою собственную жизнь. Из од Ломоносова мы почти ничего не можем узнать о самом поэте. В стихах Державина перед нами развертывается едва ли не вся его красочная биография во всей конкретности отдельных ее эпизодов, со всем многообразием личных, семейных, дружеских и служебно-общественных связей и отношений. В поэзии Державина еще немало традиционных поэтических условностей классицизма; вместе с тем строки его стихов насыщены реальной действительностью, окружавшей поэта, густо населены пестрой толпой его современников — от царей, полководцев, крупных государственных деятелей, близких, друзей, врагов, наконец просто соседей — до привратника его петербургского дома, до крепостных девушек, пляшущих народный танец «бычок».
В своих сатирических одах, гневно бичуя зло, Державин противопоставлял порочным «судиям и владыкам» образ высокого духом мужа-гражданина, «праведного судии» — защитника угнетенных и обиженных, человека, ратующего за «общественное благо» и в этом одном обретающего истинную свою награду: «Желает хвал, благодаренья Лишь низкая себе душа, Живущая из награжденья». Поэт, несомненно, создает здесь некий идеал человека-гражданина; но столь же несомненно, что в этом идеальном образе просвечивают и реальные черты самого Державина — администратора, государственного деятеля. Вообще из державинских стихов рельефно выступает облик самого поэта, вырисовывается один из замечательных русских характеров: человек, живущий всей полнотой бытия, кипуче-деятельный, пылкий, увлекающийся, честный, прямой, умеющий страстно любить и столь же страстно презирать и ненавидеть, владеющий даром резкого, беспощадно бьющего слова, острой насмешки, зачастую переходящей в тонкую автоиронию.
Самого Державина даже смущала эта столь непривычно автобиографическая, личная окраска его творчества. Это заставляло его порой и вообще скептически смотреть на будущее своих стихов: «Все это так, около себя, и важного значения для потомства не имеет», — говаривал он. Многое из мелких фактов и эпизодов, бытовых подробностей, злободневных намеков, которыми переполнены державинские стихи, и в самом деле скоро стало чуждым, а зачастую и прямо непонятным последующим читателям. Но именно «личностность», живая конкретность художественного, поэтического видения сделали творчество Державина важнейшим этапом на пути развития русской поэзии от классицизма к Пушкину.
В стихах Державина впервые в русской поэзии с такой живописной яркостью и художественной силой предстает и окружающая человека природа.
В сатирах Кантемира природы, пейзажей, в сущности, вообще нет. В одах Ломоносова — за отдельными блестящими исключениями — природа выглядит как некий мифологизированный, условный мир, постигаемый не столько зрением, сколько умом. Природа, фигурирующая в некоторых жанрах поэзии Сумарокова — в его идиллиях и эклогах, — в каждом случае заранее задана правилами жанра и потому носит не только маловыразительный, но и утомляюще однообразный, условно-пасторальный характер. В поэзии Державина перед читателем развертывается реальный, вещный мир во всей его чувственной наглядности, осязаемости, ощутимости, в обилии красок, звуков, тонов, переливов. В одном из своих стихотворений («Радуга», 1806) Державин призывает художника подражать величайшему в мире «мастеру» — солнцу — лить «свет в тьму».
И сам Державин полностью следует этому принципу — заливает потоками света строфы и строки своих стихов. По своей необычайной красочности, ярчайшей феерической живописности державинская поэзия едва ли имеет что-либо себе равное. Его стихи — великолепное «зрелище очам» — сверкают золотом, драгоценными камнями, дорогими пышными тканями — «златом», «сребром», «лазурью», «пурпурами», «бархатом», «багряницей». Небеса у него златобисерны и лучезарны, дожди — златые, реки — огненные, брега блещут, луга переливаются «перлами», воды «сверкают сребром», облака — «рубином». Очень охотно употребляет Державин составные эпитеты типа «искросребряный», «златозарный», в которых каждая составная часть выражает блеск, горение, сверкание.
Лазурны тучи, краезлаты,
Блистающи рубином сквозь,
Как испещренный флот богатый,
Стремятся по эфиру вкось, —
таков характерный пейзаж Державина, в создании которого участвовала столько же баснословная роскошь дворянско-вельможеского быта екатерининского времени, сколько отзвуки военно-морских триумфов эпохи — отсветы победных зарев Кагула, Измаила и Чесмы («Любителю художеств», 1791).
Но, наряду с подобной парадной, подчас почти по-дворцовому изукрашенной природой, невольно вызывающей в памяти знаменитую золотую анфиладу, большой зал, янтарную комнату или «сребророзовые светлицы» большого Царскосельского дворца, в стихах Державина есть и тонко выписанные, совершенно точные зарисовки природы различных местностей России. В этих пейзажах, порой почти непосредственно подводящих нас к осенне-зимним пейзажам пушкинского «Евгения Онегина», замечательна конкретность державинского рисунка, тщательное соблюдение им «местного колорита». Таково, например, описание осени в оде «Осень во время осады Очакова» (1788). Белинский, с похвалой отмечая верность описаний Державина в ряде строф этой оды («По ним вы думаете, что вы в России»), по поводу стихов: «И роскошь винограду просит Рукою жадной на вино» добавляет: «Тоже прекрасные стихи; но куда они переносят вас — бог весть!» На самом деле стихи эти вполне соответствуют описываемой местности — осени под Очаковом. Равным образом в «Водопаде» (1791) Державин дал столь же величественное, сколь и точное описание водопада Кивач, совпадающее с тем его описанием, которое в свое время он занес под непосредственным впечатлением в свой путевой дневник. В оде «На возвращение графа Зубова из Персии» Державин — в данном случае, очевидно, по рассказам — дал впервые в нашей поэзии картину дикой природы Кавказа (Пушкин с похвалой приводит ее в примечаниях к «Кавказскому пленнику»).
Поэт-живописец, Державин во многих своих стихотворениях предстает и поэтом-мыслителем. Особенно характерны для его поэтических раздумий две тесно связанные между собой темы: тема непостоянства, прихотливой изменчивости человеческой судьбы и тема бренности всего существующего, неотвратимости смерти. Обе эти темы настойчиво подсказывались окружавшей поэта общественно-политической действительностью. Пиршественная пышность, праздничный блеск и сверкание вельможеско-дворянской России расцветали — Державин остро ощущал это — «бездны на краю». Он был очевидцем грозного «колебания народного» — восстания русских крестьян, чуть не опрокинувшего весь дворянско-крепостнический строй, был современником американской и французской революций («Мы видим троны сокрушенны И падших с них земных богов», «И близ грядущая минута Пременой не чревата ль царств?» — «На новый 1798 год»). На глазах Державина складывались неожиданные и калейдоскопически пестрые судьбы многочисленных «наперсников», «возведенцев счастья», как называл он екатерининских временщиков. Из социальног-о небытия они поднимались на предельные высоты империи и подчас так же стремительно низвергались с них: «сегодня бог, а завтра прах». В своей собственной служебной карьере Державин знал те же непрерывные взлеты и падения. И вот традиционный «классический» образ колеса богини Фортуны («вертится всеминутно людской фортуны колесо») приобретает под пером Державина широкий, всеохватывающий смысл — непрерывного мирового круговорота. «Весь мир подобен колесу. Се спица вверх и вниз вратится», «Здесь к небу вознесен на троне, А там на плахе Людовик», «Единый час, одно мгновенье Удобны царства поразить, Одно стихиев дуновенье Гигантов в прах преобратить», — не устает твердить поэт. Отсюда возникают мотивы обреченности современной ему жизни, людей; хрупкости, мимолетности человеческого бытия вообще. Мысль о неизбежной, неотвратимой смерти вносит трагическую ноту в радостно-торжествующие мажорные хоры державинской поэзии. На острейшем