контрасте между жизнью среди «роскоши, прохлад и нег» и внезапно, «как тать», подкравшейся смертью построено уже известное нам стихотворение «На смерть князя Мещерского»: «Где стол был яств, там гроб стоит». Высшего художественного выражения эти настроения и мысли Державина достигли в знаменитой оде «Водопад», которую Пушкин считал вообще лучшим из его произведений. В образе водопада — «алмазной горы», с «гремящим ревом» низвергающейся вниз, в долину, чтобы через короткое время бесследно «потеряться» «в глуши глухого бора», — поэтом не только дано аллегорическое изображение жизненной судьбы одной из самых характерных фигур нашего XVIII века, «присноименного талантами и слабостями» (6, 625) «сына счастия и славы», «великолепного князя Тавриды», но и создан своеобразный символ всего «века Екатерины» вообще. Последними стихами Державина, написанными им грифелем на аспидной доске и к настоящему времени почти совершенно стершимися,[1] были глубоко пессимистические строки: «Река времен в своем стремленьи Уносит все дела людей...»
Оптимистический характер непосредственного восприятия мира и глубоко пессимистическая мысль о нем — таково одно из основных противоречий творчества Державина, определенное его временем и ограниченностью социально-исторического кругозора поэта.
В поэзии Державина намечаются и два пути преодоления гнетущей мысли о смерти. Один из них — традиционный путь религиозных утешений. Религиозные мотивы занимают немалое место в поэзия «воспитанного в страхе божием» Державина. Но, наряду с религиозной резиньяцией, с патетическим оспариванием «слепых света мудрецов» — философов-материалистов XVIII века, у Державина звучат и мотивы скептического отношения к обещаниям религии. Недаром одно из его стихотворений называется «Успокоенное неверие» (1779). А о том, что успокоено оно было недостаточно прочно, красноречиво свидетельствуют знаменитые, проникнутые горьким сомнением строки в написанной, видимо, почти сразу же вслед за этим оде «На смерть князя Мещерского». «Здесь персть твоя, а духа нет. Где ж он? — Он там. — Где там? — Не знаем. Мы только плачем и взываем: «О, горе нам, рожденным в свет!»»
Самым замечательным образцом религиозных стихотворений Державина является ода «Бог» — первое из всех произведений русской литературы, получившее, и притом почти сразу же, широчайшую, подлинно мировую известность. Стихотворение это, действительно, написано Державиным с громадным поэтическим воодушевлением. Но проникнуто оно не столько духом церковной ортодоксии, сколько тем же пантеистическим, «космическим» чувством, которым продиктованы замечательные «Размышления о божием величестве» Ломоносова. К традиции ломоносовских «размышлений» некоторые строфы оды прямо и восходят. Замечательно, что даже употребляемые в ней богословские понятия Державин стремится истолковать в научно-философском смысле. Так, в связи со строкой «Без лиц, в трех лицах божества» поэт поясняет, что, помимо церковного «понятия», он «разумел тут три лица метафизические, т. е. бесконечное пространство, беспрерывную жизнь в движении вещества и неокончаемое течение времени, которое бог в себе совмещает» (3, 593). Недаром соответствующая строфа была подвергнута критике «с богословской точки зрения». Замечательно, что в той же оде о боге ряд стихов посвящен Державиным излюбленной им теме величия человека, малого и ничтожного по сравнению со вселенной, но, благодаря своему неустанному стремлению ввысь и своему уму, становящегося равным божеству: «Я телом в прахе истлеваю, Умом громам повелеваю, Я царь — я раб — я червь — я бог!»
Тот же мотив «великости» человеческого духа, ненасытности его стремлений звучит и в великолепной по своей четкости и лаконизму эпитафии «На гроб Шелехову» (1796), в окончательной редакции которой Державин отбросил ранее имевшиеся в ней три последних стиха, звучавшие в традиционно-церковном духе.
Вообще, по верному замечанию Белинского, «ум Державина был ум русский, положительный, чуждый мистицизма и таинственности... его стихиею и торжеством была природа внешняя».[1] И гораздо ближе, органичнее для Державина, чем путь небесных утешений, был другой путь — языческо-горацианский путь возможно большего наслаждения «пролетным мгновеньем», «благоуханьем роз» — всеми радостями земного бытия. В высшей степени характерна в этом отношении примирительная концовка той же оды «На смерть князя Мещерского»:
Сей день, иль завтра умереть,
Перфильев! должно нам, конечно, —
Почто ж терзаться и скорбеть,
Что смертный друг твой жил не вечно?
Жизнь есть небес мгновенный дар;
Устрой ее себе к покою...
«Покой» жизни и есть в устах Державина эпикурейски-безоблачное, чувственно-анакреонтическое наслаждение жизнью, настоящим, всяческими «негами и прохладами» бытия. После потрясающих строф оды, в которых звучит, по словам Белинского, «вопль подавленной ужасом души, крик нестерпимого отчаяния»,[1] подобная концовка и неожиданна и мелка. Но зато она-то и делает это стихотворение одним из типичнейших произведений «русского XVIII века».
В связи с этим очень значительное место — и количественно и по существу — занимает в поэзии Державина так называемая анакреонтическая лирика с ее легкой и жизнерадостной беспечностью, с проповедью земных, чувственных — в первую очередь любовных — радостей и наслаждений. Ломоносов противопоставлял друг другу героику и анакреонтику, отдавая безусловное предпочтение первой. Державин с первых же своих литературных шагов совмещал их. Правда, общественно-политическая тематика в произведениях Державина 80-х — первой половины 90-х годов преобладала. Но в 1782 году, наряду с «Фелицей», поэт складывает застольную песенку «Разные вина»; в 1791 году, наряду с «Водопадом», пишет анакреонтические стихотворения «Скромность», «Прогулка в Сарском селе»; в 1794 году, наряду с «Вельможей», создает такие стихотворения, тоже причисляемые им к анакреонтическим песням, как «Сафе», «Призывание и явление Плениры», «Мечта».
В 1794 году один из ближайших личных и литературных друзей и советчиков Державина, Н. А. Львов, издал, параллельно с греческим текстом, свой полный перевод пользовавшегося огромной популярностью в XVIII веке сборника стихов, которые приписывались тогда Анакреонту, но на самом деле принадлежали его более поздним последователям и продолжателям. С этого времени анакреонтические темы и мотивы в поэзии Державина не только усиливаются, но одно время (особенно в 1797—1799 годы) становятся преобладающими. Иные стихотворения из сборника Львова Державин прямо переводит, другим — подражает; пишет и оригинальные стихи в анакреонтическом духе. Вскоре после отставки, в 1804 году, Державин выпустил, как бы декларируя свою независимость от служебных дел, свои «Анакреонтические песни» отдельным изданием, в которое включил некоторые прежние любовные стихотворения и такие произведения, как «Стихи на рождение в Севере порфирородного отрока». В любовных стихах Державина чувства поэта переданы подчас с немалой поэтической искренностью и глубиной. Такова, например, одна из ранних любовных песенок «Разлука» (1776), в которой сквозь условную «сумароковскую» форму прорываются и подлинная боль и страстная, неутолимая нежность. Но чаще всего «Анакреонтические песни» Державина не выходят за пределы здоровой, подчас несколько грубовато выраженной чувственности, порой окрашенной в тона условной «чувствительности» — знамение начавшейся в 90-е годы XVIII века эпохи русского сентиментализма. Анакреонтические стихи Державина составляют еще одну и в своем роде весьма замечательную грань многообразного творчества поэта. «Что в Державине был глубоко-художественный элемент, — писал Белинский, — это всего лучше доказывают его так называемые «анакреонтические» стихотворения. И между ними нет ни одного вполне выдержанного; но какое созерцание, какие стихи!» [1]
Последние тринадцать лет своей жизни, после оставления службы, Державин прожил в Петербурге (в собственном особняке на Фонтанке; он сохранился и посейчас под № 118); летом уезжал в свое имение Званка на реке Волхове в Новгородской губернии. «Покой мне нужен в дней останке», — заявлял Державин в одном из своих стихотворений этой поры. Однако уход Державина на покой ни в какой мере не означал для него бездеятельности. Он по-прежнему не только живо, но и активно продолжал интересоваться политикой, военными делами (подал несколько докладных записок по этим вопросам царю). Именно в это время чрезвычайно усилилась литературная деятельность Державина. За 1804—1807 годы им написано несколько замечательных стихотворений: «Лебедь» (1804), «Цыганская пляска» (1805), «Радуга» (1806), наконец создан один из самых выдающихся образцов его поэтического творчества — стихотворное послание «Евгению. Жизнь званская» (1807). Даже за пять лет до смерти, в возрасте около семидесяти лет, Державин пишет такие характернейшие для него стихотворения, как «Аристиппова баня», которое сам он считал «любимой своей пьесой» и с которым в какой-то мере перекликается пушкинское послание «К вельможе». Написал Державин в этот период и несколько шуточных стихотворений, вроде «Приказа моему привратнику», «Похвалы комару», «Милорду, моему пуделю».
Именно в эти годы в державинских стихах появляются тесно связанные с его собственным деревенским бытом яркие описания поместной сельской жизни, свобода, уединение и тишина которой противопоставляются им — совсем в духе уже господствовавшего в эти годы сентиментального направления — роскоши, пышности и тесноте двора и столицы. С исключительной красочностью, живописностью, обилием точно выписанных и совершенно конкретных деталей показан Державиным в послании «Евгению. Жизнь званская» день жизни барина-помещика, развертывается ряд картин природы, д