а, а каждый чин превыше всего ставил правду. «Я тем стал бесполезен, что горяч и в правде черт», — восклицал он в стихах периода одной из своих служебных опал; а в своей ранней оде «На великость», входящей в цикл читалагайских од, призывал ополчаться за правду против всех, хотя бы и против самого бога («Пускай сам бог ему грозит»). Державин был человеком своего времени, он отнюдь не был лишен слабостей, недостатков, предрассудков людей своего класса. Но беспристрастное рассмотрение дошедших до нас многочисленных материалов показывает, что в данном случае прав был поэт, а не его враги.
Оглядываясь на всю свою служебную деятельность, Державин не без законной гордости мог сказать: «Без всякой подпоры и покровительства, начав со звания рядового солдата и отправляя через двенадцать лет самые низшие должности, дошел сам собой до самых высочайших». Но и в высших придворно-вельможеских сферах Державин сумел сохранить замечательную самобытность своего характера: своеобразную «демократичность», простоту и вместе с тем страстность натуры, откровенность, правдолюбие, смелую прямоту в обращении с сильными мира, гордое сознание своего собственного достоинства. Эти черты облика Державина с замечательной выпуклостью проступают и в его поэтическом творчестве.
Перед пытливым взором поэта прошла за его долгую жизнь вся современная ему Россия в ее наиболее значительных людях и событиях, в самых ярких и многообразных ее проявлениях. Во время своих служебных скитаний Державин имел возможность соприкоснуться с самыми различными областями русской действительности, с самыми разными классами, сословиями и отдельными представителями общества — от рядовых солдат до величайших полководцев (Румянцева, Суворова), от столичных и провинциальных чиновников всех рангов и степеней до уральских горнорабочих, до закабаленной олонецкой крестьянской бедноты, до крестьян, восставших против своих «тиранов» — помещиков, от образованнейших людей своего временя до иргизских старообрядцев, от Екатерины II до Пугачева.
Этот богатейший, насыщеннейший жизненный опыт Державина дал ему возможность широко отразить в своих стихах всю его современность. И он с замечательной по тому времени красочностью и поэтической силой осуществил это. Поэзия Державина — наиболее яркий и впечатляющий и вместе с тем живой, говорящий, красноречивый памятник одного из примечательнейших периодов русской истории.
В двадцатилетие от 1783 года (опубликование «Фелицы») до 1803 года (уход со службы) громадное поэтическое дарование Державина достигает своей полной зрелости, развертывается во весь свой поистине богатырский рост.
В своей остро критической статье об автобиографических «Записках» Державина Чернышевский подчеркивал: «У Державина напрасно было бы... искать какой-нибудь последовательности в образе мыслей; его понятия представляют самую пеструю смесь мыслей, внушаемых сердцем, по природе благородным, с господствовавшими тогда идеями совершенно иного характера». [1]
Непоследовательность, «пестрая смесь мыслей» характеризуют не только мировоззрение Державина в целом, они отчетливо проступают и в его взглядах на поэта и поэзию. Сам он в духе времени склонен был считать главным и основным в своей жизни деятельность на государственном поприще. Решительно выступая против отрицательного отношения к литературе Вяземского и ему подобных, Державин вместе с тем постоянно утверждал, что писанием стихов он занимался лишь в «свободное от службы время», «от должности в часы свободны» («На новый год», 1781). И это соответствовало действительности: в годы своей служебной занятости Державин, как мы уже знаем, порой ничего не писал или писал очень мало; зато резко усиливалась его литературная деятельность в периоды служебных неудач, опал. Мало того, он неоднократно говорит, что служебную свою деятельность он считает значительнее своих стихов, иронически именуя последние «моими безделками» («Мой истукан», 1794). Он пишет: «За слова — меня пусть гложет, за дела-сатирик чтит» («Храповицкому», 1797).
Утверждение это вызвало известное возражение Пушкина, отразившее сознание совсем другой эпохи: «Слова поэта суть уже его дела».[1] Но, наряду с этим, Державину было присуще совсем иное и даже прямо противоположное отношение к поэзии, взгляд, во многом предвосхищающий пушкинский.
Обычно, говоря об определении Державиным роли поэзии, ссылаются на его афористически звучащие строки в «Фелице», обращенные к Екатерине: «Поэзия тебе любезна, Приятна, сладостна, полезна, Как летом вкусный лимонад». Однако речь явно идет здесь о хорошо известном современникам снисходительно-пренебрежительном отношении царицы к стихам («тебе любезна»). Сам же Державин совсем по-иному определял значение, поэзии. В начатом им в 1800-е годы «Послании к великой княгине Екатерине Павловне о покровительстве отечественного слова» он говорит о языке: «...человек чрез слово всемогущ: Язык всем знаниям и всей природе ключ; Во слове всех существ содержится картина, Сообществ слово всех и действиев причина...»
Еще выше-значение художественного слова, поэзии, которую «недаром... языческая древность» нарекла «языком богов». Владеющий языком богов, поэт — служитель «правды», провозвестник «истины»: «Долг Саламандра — жечь; долг Поэта — В мир правду вещать» («Издателю моих песней», 1808). Строки эти невольно приводят на память пушкинское: «Глаголом жги сердца людей», тем более, что Державин неоднократно подчеркивает «пророческий» характер поэтических вдохновений. Таким образом, оказывается, что слово поэта и дело государственного человека по существу преследуют одну и ту же цель: и тот и другой в одинаковой степени должны быть правдоборцами. Именно таким и ощущал себя как в своей служебной деятельности, так и в своем поэтическом самосознании Державин. Но Державин шел здесь и еще дальше. В незаконченном и относящемся к самым последним годам жизни стихотворении «Лирик» поэт, приравнивая себя к псалмопевцу Давиду, с гордостью напоминал, что, будучи вначале пастухом, Давид благодаря своему поэтическому дару — «своим восторгом» — не только «стал царь», но и «с самим стязался богом».
Все преходит, в прах превращаются картины и статуи, древние города лежат в обломках, а песни Гомера — бессмертны: «Громкая правдою лира, Духа печать, не умрет», бессмертен, как поэт, и сам Державин; этот мотив неоднократно встречается в его стихах. «Меня ж ничто вредить не может, Я злобу твердостью сотру; Врагов моих червь кости сгложет, А я пиит — и не умру», — заканчивает он, например, оду «На смерть графини Румянцевой» (1788). «Средь звезд не превращусь я в прах», — снова повторяет Державин в стихотворении «Лебедь», поясняя: «Средь звезд или орденов совсем не сгнию так, как другие» (3, 711). И тут же поэт вдохновенно говорит о своей посмертной славе среди многочисленных народов, населяющих его родину:
С Курильских островов до Буга,
От Белых до Каспийских вод,
Народы, света с полукруга,
Составившие россов род,
Со временем о мне узнают:
Славяне, гунны, скифы, чудь,
И все, что бранью днесь пылают,
Покажут перстом — и рекут:
«Вот тот летит, что, строя лиру,
Языком сердца говорил,
И, проповедуя мир миру,
Себя всех счастьем веселил».
Эти гордые и вместе с тем окрашенные в яркие гуманистические тона строки прямо ведут нас к пушкинским стихам о «памятнике нерукотворном», в которых Пушкин, кстати, непосредственно отталкивался от другого державинского стихотворения — «Памятник».
Осуществлять свою высокую миссию поэта — глашатая правды Державину приходилось в определенных условиях времени и места: «Будучи поэт по вдохновению, я должен был говорить правду, — замечал он;-политик или царедворец по служению моему при дворе, я принужден был закрывать истину иносказанием и намеками» (1,652). Приноравливаясь к требованиям и вкусам своей Фелицы, Державин вынужден был облекать ту истину, которую он провозглашал царям, в специально «улыбательную» (позднейший термин самой Екатерины) форму: «истину царям с улыбкой говорить». Все это вносило в его поэзию много временного и случайного. Но самое значительное и сильное в творчестве Державина определялось его высокими представлениями о роли поэзии и назначении поэта.
Виднейшее место в державинском творчестве занимает общественно-политическая тематика.
И современники и позднейшая критика охотно величали Державина, в значительной степени исходя из его же собственных слов, «певцом Фелицы». И с темой Фелицы действительно связан целый цикл державинских стихов. Самым значительным из этого цикла, если не говорить о «Фелице», является «Видение мурзы», в котором воспевание Екатерины снова перемежается острыми и смелыми сатирическими выпадами против вельмож, которые возмутились нападками на них поэта в «Фелице» и в ответ выступили с обвинениями его: одни — в «неприличной лести», другие, напротив, в недопустимой смелости — «своевольстве», с каким обращается поэт к императрице. «И словом, — как иронически, в народно-поговорочной форме заключает поэт, — тот хотел арбуза, а тот соленых огурцов» (в этих словах содержится новый намек на Потемкина, известного прихотливостью своих гастрономических вкусов, высмеянных позднее также в «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищева, в рассказе об «устерсах»). Своим недоброжелателям Державин отвечает с полным сознанием своей правоты и чувства собственного достоинства, в тонах, напоминающих позднейший — по аналогичному же поводу — ответ Пушкина «Друзьям».[1]
Искренность державинских признаний подтверждается последующей судьбой в его творчестве темы Екатерины — Фелицы. Сам Державин простодушно признается, что оду «Изображение Фелицы» — наиболее растянутую и, несмотря на отдельные превосходные образы и строки, одну из наиболее риторических его од — он написал с целью вернуть себе расположение императрицы после истории с тамбовским губернаторством. Но тогда он еще продолжал верить в соответствие своего портрета Фелицы «подлиннику». Однако, когда в пору своего секретарства Державин вступил в частое и не