Поставьте меня отдельно
Я не люблю многоточий.
И вот его одного
Ставят в конце фразы,
Совершенно бессмысленной
Дурацкой фразы.
Стоит,
закусив губу.
Высокие деревья
Высокие деревья
появляются на холме.
Высокие деревья
спускаются по склону.
Высокие деревья
останавливаются в низине.
Гляжу на них с восхищением.
А в их листве
уже щебечут бойкие птицы,
а в их тени
уже кто-то расположился на отдых.
Но высокие деревья пришли ненадолго.
Постояв немного,
они уходят.
Бегу за ними,
размахивая руками,
бегу за ними,
что-то крича.
А их и след простыл.
Век буду помнить,
как приходили высокие деревья,
как они спускались по склону холма.
Век не забуду,
как они ушли,
унося с собой шебечущих птиц.
Открытая дверь
Это не ночь,
это не тьма,
это не фонарь на улице.
Стало быть,
это день,
Стало быть,
это свет,
стало быть,
это солнце над горизонтом.
Но если это так,
то открывайте дверь,
пора ее открыть —
всю ночь она закрыта.
Но если это так,
то распахните дверь,
и отойдите прочь —
пусть входит, кто захочет.
Если войдет ребенок —
прекрасно,
если вбежит кошка —
хорошо,
если вползет улитка —
неплохо,
если ворвется ветер —
не сердитесь.
Скажите:
— Ах, это ты! —
Спросите:
— Какие новости?
Рыцарь, дьявол и смерть(Гравюра Дюрера)
Все трое очень типичны:
храбрый рыцарь,
хитрый дьявол,
хищная смерть.
Рыцарь и смерть —
на лошадях.
Дьявол —
пешком.
— Неплохо бы отдохнуть! —
говорит дьявол.
— Пора сделать привал! —
говорит смерть.
— Мужайтесь, мы почти у цели! —
говорит рыцарь.
Все трое продолжают путь.
— У меня болит нога,
я очень хромаю! —
говорит дьявол.
— Я простудилась,
у меня жуткий насморк! —
говорит смерть.
— Замолчите!
Хватит ныть! —
говорит рыцарь.
Все трое продолжают путь.
Анна Болейн
Все-таки странно:
дочь ее, Елизавета,
вырастет дурнушкой,
а сама она — красавица писанная.
Я знаю,
что ее ждет,
но между нами широченная пропасть,
которую не перепрыгнуть.
И я кричу на ту сторону:
— Спасите!
Спасите Анну Болейн!
Она же погибнет!
Но ветер времени
относит мой голос
и какие-то испанцы
кричат из шестнадцатого века:
— К чертям!
К чертям Анну Болейн!
Пусть погибает!
Пират
Триста лет назад
я разозлился
и стал пиратом.
Плавал,
грабил,
убивал,
жег корабли.
Шпагой
выкололи мне глаз —
стал носить черную повязку.
Саблей
отрубили мне руку —
стал запихивать рукав за пояс.
Ядром
оторвало мне ногу —
стал ковылять с деревяшкой.
Но все грабил,
все убивал,
все злился.
Наконец
пуля попала мне точно в переносицу,
и я помер легкой смертью.
Привязали ядро
к моей оставшейся ноге
и бросили меня в море.
Стою на дне,
весь черный от злобы.
Рыбы нюхают меня,
но не жрут.
Стою и припоминаю,
из-за чего я разозлился.
Триста лет стою —
не могу припомнить.
Фридрих Барбаросса
Как известно,
Фридрих Барбаросса утонул в речке.
Кольчуга была тяжелой,
а Фридрих был навеселе.
И вот результат:
храбрый Фридрих Барбаросса
утонул в неглубокой речке.
Но все же
как могло случиться,
что отважный Фридрих Барбаросса
утонул в какой-то паршивой речушке?
Трудно себе представить,
что грозный, рыжебородый Фридрих Барбаросса
утонул в какой-то жалкой канаве!
Нет, просто невозможно себе представить,
что сам бесподобный Фридрих Барбаросса
утонул в какой-то грязной луже,
так и не добравшись до гроба господня!
Чакона Баха
Я еще не слышал чакону Баха,
и нет мне покоя.
Сижу в сквере на скамейке,
и какая-то бабка в валенках
говорит мне сокрушенно:
— Касатик,
ты еще не слыхал
гениальную чакону Баха,
это же великий грех! —
Подхожу к пивному ларьку,
встаю в очередь,
и вся очередь возмущается:
— Этот тип
не слышал
грандиозную чакону Баха!
Не давать ему пива! —
Выхожу к заливу,
сажусь на парапет,
и чайки кружатся надо мной, крича:
— Неужели он и впрямь
не слышал
эту удивительную чакону Баха?
Стыд-то какой!
И тут ко мне подбегает
совсем крошечная девочка.
— Не плачьте, дяденька! —
говорит она. —
Я еще тоже не слышала
эту потрясающую чакону Баха.
Правда, мама говорит,
что я от этого плохо расту.
В ту ночь
В ту ночь мы слегка выпили.
— Вот послушай! — сказал Альбий. —
"Паллы шафранный покров, льющийся к
нежным стопам,
Пурпура тирского ткань и сладостной флейты
напевы".
— Неплохо, — сказал я, —
но ты еще не нашел себя.
Скоро ты будешь писать лучше.
— Пойдем к Делии! — сказал Альбий,
и мы побрели по темным улицам Рима,
шатаясь
и ругая раба
за то, что факел у него нещадно дымил.
— Хороши! — сказала Делия,
встретив нас на пороге.
— Нет, ты лучше послушай! — сказал Альбий. —
"Паллы шафранный поток, льющийся к дивным
стопам,
Тирского пурпура кровь и флейты напев
беспечальный".
— Недурно, — сказала Делия, —
но, пожалуй, слишком красиво.
Раньше ты писал лучше.
В ту ночь у Делии
мы еще долго пили хиосское,
хотя я не очень люблю сладкие вина.
Под утро Альбий заснул как убитый.
— Ох уж эти мне поэты! — сказала Делия.
— Брось! — сказал я. —
Разве это не прекрасно:
"Паллы шафранные складки, льнущие к милым
коленям,
Пурпура тусклое пламя и флейты томительный
голос!"?
Сизиф
Сажусь в метро
и еду в подземное царство
в гости к Сизифу.
Проезжаем какую-то мутную речку —
вроде бы Ахеронт
У берега стоит лодка —
вроде бы Харона.
В лодке бородатый старик —
вроде бы сам Харон.
На следующей остановке
я выхожу.
Сизиф, как и прежде,
возится со своей скалой,
и грязный пот
течет по его усталому лицу.
— Давай вытру! — говорю я.
— Да ладно уж, — говорит Сизиф, —
жалко платок пачкать.
— Давай помогу! — говорю я.
— Да не стоит, — говорит Сизиф, —
я уже привык.
— Давай покурим! — говорю я.
— Да не могу я, — говорит Сизиф, —
работы много.
— Чудак ты, Сизиф! — говорю я, —
Работа не волк,
в лес не убежит.
— Да отстань ты! — говорит Сизиф. —
Чего пристал?
— Дурак ты, Сизиф! — говорю я. —
Дураков работа любит!
— Катись отсюда! — говорит Сизиф.
Катись, пока цел!
Обиженный,
сажусь в метро
и уезжаю из подземного царства.
Снова проезжаем Ахеронт.
Лодка плывет посреди реки.
В лодке полно народу.
Харон стоит на корме
и гребет веслом.
В музее
У богоматери
было очень усталое лицо.
— Мария, — сказал я, —
отдохните немного.
Я подержу ребенка.
Она благодарно улыбнулась
и согласилась.
Младенец
и впрямь был нелегкий.
Он обхватил мою шею ручонкой
и сидел спокойно
Подбежала служительница музея
и закричала,
что я испортил икону
Глупая женщина.