Чтоб можно было улыбнуться
И в душном мире торгаша,
Пока свеча плывет на блюдце,
А мыши возятся, шурша.
11. «На палубе разбойничьего брига…»
На палубе разбойничьего брига
Лежал я, истомленный лихорадкой,
И пить просил. А белокурый юнга,
Швырнув недопитой бутылкой в чайку,
Легко переступил через меня.
Тяжелый полдень прожигал мне веки,
Я жмурился от блеска желтых досок,
Где быстро высыхала лужа крови,
Которую мы не успели вымыть
И отскоблить обломками ножа.
Неповоротливый и сладко-липкий
Язык заткнул меня, как пробка флягу,
И тщетно я ловил хоть каплю влаги,
Хоть слабое дыхание бананов,
Летящее с Проклятых островов.
Вчера, как выволокли из каюты,
Так и оставили лежать на баке,
Гнилой сухарь сегодня бросил боцман
И сам налил разбавленную виски
В потрескавшуюся мою гортань.
Измученный, я начинаю бредить,
И снится мне, что снег идет в Бретани
И Жан, постукивая деревяшкой,
Плетется в старую каменоломню,
А в церкви слепнет узкое окно.
12. «Нет, не Генуя, не Флоренция…»
Нет, не Генуя, не Флоренция,
Не высокий, как слава, Рим,
Просто маленькая гостиница,
Где вино ударяет в голову,
Где постели пахнут лавандою,
А над крышей — лиловый дым.
Прогуляем с утра до вечера…
Выйдет Вега — условный знак,
При свечах подадут яичницу,
Мы смеемся, читаем Пушкина,
Отвернется сосед — целуемся,
И по узкой скрипучей лестнице —
Кто скорей — взбежим на чердак.
Платье, солнечное, как облако,
Соскользнуло, и, вся в луне,
Ты прижалась, неутолимая,
Перепутала наши волосы…
Вся любовь моя солнцем выпита,
Пей и ты золотую лень!
Встанет месяц над черепицами,
И тогда мы заснем, и к нам
Постучатся не раньше завтрака.
Дилижанс затрубит на площади,
Ты махнешь платком, дернут лошади.
Снова горы и виноградники…
Здесь сегодня, а завтра там…
13. МАНОН ЛЕСКО
Легкомысленности милый гений,
Как с тобою дышится легко!
Без измен, без нежных приключений
Кем бы ты была, Манон Леско?
Бабочка, ты вся в непостоянстве,
«Завтра» — вот единый твой закон,
Роскоши, тюрьмы, почтовых странствий
Пестрый и неверный «фараон».
О, как трогательно ты любила!
Сердце на холодном острие
Не тебе ль пылавшим подносила
Шпага кавалера де Грие?
И от поцелуя к поцелую
Розой ты тянулась, горяча.
Вот и я люблю тебя такую —
С родинкой у левого плеча.
Как не зачитаться вечерами,
Если в душном воздухе теплиц
Пахнет старомодными духами
С этих легкомысленных страниц!
14. «О, прорезь глаз наискосок…»
О, прорезь глаз наискосок,
И легкость шубки серебристой,
И бархат капора, и льдистый,
Мутнее золота, зрачок!
Как пчелы, губы на ветру
До капли выпьют вдохновенье.
Я и улыбкой не сотру
Их горькое напечатленье.
Всё буду помнить Летний сад
И вазу, гордую, как дева,
На красном цоколе, налево
От входа, где орлы парят.
15. «Один, совсем один, за письменным столом…»
Один, совсем один, за письменным столом
Над неоконченным я думаю стихом.
Он вычертил зигзаг по снеговому полю,
Уже пропитанный чернилами и болью,
И, страстной горечью над буквами дыша,
Торопит их разбег бескрылая душа.
Слова измучены пророческою жаждой,
И тот, кто с ними был в пустыне хоть однажды,
Сам обречен тебе, неугасимый свет
Таинственных имен и ласковых планет.
16. «СЕВИЛЬСКИЙ ЦИРУЛЬНИК»
Не болтовня заезжего фигляра,
Не тонкий всплеск влюбленного весла, —
Дразня цикад, безумствует гитара,
Как Фигаро, гитара весела;
Стучит, звенит от резкого удара,
И даже страсть ей струн не порвала.
Вскипай речитативами Россини,
О музыка, стремительней вина!
И кьянти ты, и воздух темно-синий
Из черного с серебряным окна.
Ревнуя, как не думать о Розине
И как не обмануть опекуна!
Смятенным пальцам уж не взять диеза…
О, глупый, недогадливый, смотри:
У розового светляка — портшеза
Качаются на палках фонари.
От легкого, веселого пореза
Секстиной сердце бьется до зари.
17. ПЕСЕНКА ПРО ЗЕЛЕНЫЙ ЦВЕТ
Я люблю зеленый цвет,
Веселее цвета нет.
Цвет вагонов и полей,
Глаз неверных и морей,
Рельс в осеннем серебре,
Семафоров на заре.
Что свежей и зеленей
Непримятых зеленей?
Помню камень изумруд,
Помню плащ твой, Робин Гуд,
Зимний сад, окно, сафьян,
Кринолин и доломан.
18. ГАТЧИНА
Вот здесь, перед дворцом, немало лет назад
В двунадесятый день сам император Павел
На мокром гравии солдат своих расставил
И «лично принимать изволил» плац-парад.
Глаза навыкате, остекленевший взгляд…
Вновь бронзовый маньяк надменно трость отставил,
Но нет ни гауптвахт, ни вывешенных правил —
Лишь Фофанов бредет в пустынный Приорат.
Я помню, как-то мне поэта показали
За мокрым столиком в буфете, на вокзале…
Как скучен, жалок он в примятом котелке!
По паркам шел октябрь. И в ясности морозной
Прислушивался он, вертя листок в руке,
К дрожанью блюдечек и скуке паровозной.
19. «В калитку памяти как ни стучи…»
В калитку памяти как ни стучи,
Ни слуг не дозовешься, ни хозяев,
Пес по ступенькам не сбежит, залаяв,
И на балкон не вынесут свечи.
Прости, осиротелое жилье!
Горячих дней я расточил немало,
И горько мне, что, бедное мое,
Ты и меня у двери не узнало…
20. «Был полон воздух вспышек искровых…»
Н. С. Тихонову
Был полон воздух вспышек искровых,
Бежали дни — товарные вагоны,
Летели дни. В неистовстве боев,
В изодранной шинели и обмотках
Мужала Родина и песней-вьюгой
Кружила по истоптанным полям.
Бежали дни… Январская заря,
Как теплый дым, бродила по избушке,
И, валенками уходя в сугроб,
Мы умывались придорожным снегом,
Пока огонь завертывал бересту
На вылизанном гарью очаге.
Стучат часы. Шуршит газетой мышь.
«Ну что ж! Пора!» — мне говорит товарищ,
Хороший, беспокойный человек
С веселым ртом, с квадратным подбородком,
С ладонями шершавее каната,
С висками, обожженными войной.
Опять с бумагой шепчется перо,
Бегут неостывающие строки
Волнений, дум. А та, с которой жизнь
Как звездный ветер, умными руками,
Склонясь к огню, перебирает пряжу —
Прекрасный шелк обыкновенных дней.
21. «Я тебе эту песню задумал на палец надеть…»
Я тебе эту песню задумал на палец надеть.
Урони, если хочешь, в прозрачной стремнине столетий.
Над кольцом золотым опускается звездная сеть,
Золотому кольцу не уйти из серебряной сети.
И последний поэт улыбнется последней звезде,
Не услышит пастух над руинами ветра ночного…
Наклонись — и увидишь в тяжелой, как вечность, воде
На песке золотистом холодное, чистое слово.
22. «В те времена дворянских привилегий…»
В те времена дворянских привилегий
Уже не уважали санкюлоты.
Какие-то сапожники и воры
Прикладом раздробили двери спальни
И увезли меня в Консьержери.
Для двадцатидвухлетнего повесы
Невыгодно знакомство с гильотиной,
И я уже припомнил «Pater noster»[31],
Но дочь тюремщика за пять червонцев
И поцелуй мне уронила ключ.
Как провезли друзья через заставу,
Запрятанного в кирасирском сене,