В облитом ветром дождевике
Вахты стоит хозяин.
Плющатся капли на висках,
Ветер ножами режет,
В окоченевших давно ушах —
Грохот, и скрип, и скрежет.
Но не мутнеет, насторожен
Острый хрусталик взгляда,
Щупает каждый камень он,
Каждую ветку сада.
В призмах бинокля, дрожа, скользят
За кипятком прибоя
Щебень залива, дома и сад,
Мыса лицо тупое.
В грохоте тяжком, у черных скал,
На грозовом просторе
Поднят уже штормовой сигнал,
Дышит и ходит море…
207. ТУРКСИБ
Преодолев мильоны лет разлуки
И пыль пространств, на склоне горных глыб,
Степь и леса друг другу дали руки,—
И родился в пожатье их Турксиб.
Как серый холст разматывая склоны,
Обрывы, ширь и супеси накал,
Уже стучат кирпичные вагоны
В суставах рельс, над быстрой рябью шпал.
Здесь срезав склон, там простучав в туннеле,
Полынным зноем, мятою дыша,
В предгорьях, где по скатам сходят ели,
Струится путь к обрывам Иртыша.
За лес и хлеб, за черный уголь топок
Восток несет под гребешки машин
Меха пустынь — пушисто-снежный хлопок,
Свинец и медь просверленных глубин.
С сибирскими лесами дружат степи
И нити рек в горячем Джетысу, —
И нет прочней товарищеской крепи,
Ведущей вдаль стальную полосу!
От рельс неторопливого изгиба
К синеющим предгорьям, на восход,
Через пески крутой моток Турксиба,
Как нитку счастья, протянул народ.
208. ПАРК В ГОРОДЕ ПУШКИНА(Элегия)
Я помню голубой холодноватый воздух,
Росистую траву и перелесок звёзды,
Дыханье зелени, чуть пахнущей землей,
И тяжкую сирень, омытую грозой.
Я снова вижу парк — и чинный, и сквозистый,
Каскады на прудах и ясень серебристый,
У белой пристани купающий листы,
Где черным лебедем изогнуты мосты.
В мальчишеские дни я с удочкою длинной
Стерег здесь карасей среди ленивой тины,
Дыханье затаив над чутким поплавком,
Пока за озером прокатывался гром,
И туча сизая — большой грозы начало —
Вдруг каплю тяжкую мне на руку роняла,
А молчаливый дождь, нетороплив и синь,
Окутывал тела героев и богинь…
Но знал над городом я и другие грозы…
Гудели в воздухе военные стрекозы,
У Пулковской горы надменный генерал
Бинокль свой наводил на Витебский вокзал
И, огненным кольцом расставив батареи,
Удачу торопил — о, только бы скорее! —
Но, рассыпая цепь среди ботвы сырой,
Мы город Ленина хранили за собой.
Под вражеский сапог отдать мы не хотели
Свободы молодой, а вместе с ней Растрелли,
И бронзовых богов средь золотых аллей,
Куда сквозь листопад еще глядит Лицей,
И тихую скамью, овеянную славой,
Где, на руку склонясь, и смуглый и курчавый,
Слегка задумался, о чем не зная сам,
Тот, чья улыбка — жизнь и кто так близок нам.
Теперь они мои — и клен, к воде склоненный,
И легкая, как сон, Эллада Камерона,
И берег озера, где дряхлых лип верхи
Бормочут в полусне лицейские стихи,
И «Дева с урною», чья скорбь струится вечно,
И комсомольский кросс, и счастья ветер встречный,
И бронза славных дел, и наш воздушный флот,
Что зорко Балтику отсюда стережет.
О парк мой, я сродни твоей листве и птицам…
Всё та же тень ветвей проходит по страницам,
Всё тот же вкрадчивый озерный ветерок
Дыханьем свежести моих коснулся щек,
И сквозь навес листвы, где полдня бродят блестки,
Я узнаю себя в неловком том подростке
На лодке, что скользит покинутым веслом
По глади озера с колонной и орлом.
Как часто для забот, для шума городского
Я забывал тебя и возвращался снова
Уже через года, чтоб в солнечной тиши
Еще раз вслушаться в дыхание души,
Холодным опытом уже отяжеленной,
А ты целил меня беседою зеленой,
Со мною радуясь, волнуясь и скорбя, —
И в каждом тополе я узнавал себя.
Когда настанет день, туманный и осенний,
Тебя, старинный друг, ничто мне не заменит.
Уже в последний раз — зачем, не знаю сам, —
Сквозь моросящий дождь приду к твоим прудам,
Холодным и пустым, где отраженный ясень
Всё так же будет горд, задумчив и прекрасен.
Прямой наследник твой, вдыхая горький дым,
Я передам тебя и юным и иным,
Идущим вслед за мной в веселости беспечной,
Чтоб ты шумел для них и возрождался вечно.
209. «Он пушкинской сложен строфою…»
Он пушкинской сложен строфою,
Он крепко закован в гранит,
И часто балтийской пургою
Дыханье его леденит.
Холодным скрещением линий
И рощей ампирных колонн
Застыл бы он полночью синей,
В пустынной Неве отражен.
Но было закатов пыланье,
Воспетое Блоком, ему
Дано, как боев обещанье,
Как день, что прорвется сквозь тьму.
Нам в дымные, душные годы
Тревогой гудков заревых
Пророчески пели заводы,
И жадно мы слушали их.
210. АБАЙ КУНАНБАЕВ
Солнце над сонною степью склоняло лицо золотое…
Пахло полынью, кошмою и пеной парного удоя.
Возле кибиток, столпившихся, словно курчавое стадо,
Из синеватых предгорий лениво струилась прохлада,
Пыль от ползущей отары на запад плыла, розовея,
В путах бродили верблюды, качая мохнатые шеи,
И в крутобоком котле над огнем, полыхающим рьяно,
Так и плясало пшено, перемешано с жиром барана.
Дети сбегались домой, молодежь заводила беседы,
Пела домбра о батырах, старинные славя победы.
Шла с молодым кумысом по рукам пиала круговая,
В сборе была вся семья, одного не хватало — Абая.
Старцы ворчали: «Заря свой халат распахнула багряно —
Он же не склонит лица над священною вязью Корана,
Ласточек в небе следя, растирая ладонями травы,
Бродит один над холмами и что-то бормочет лукаво,
Родоначальник, судья в долгих спорах аула родного,
Как золотую монету, роняет лишь нехотя слово.
Горе! — все видели люди — то мягок, то вспыльчив как порох,
В Семипалатинске с ссыльными тратит он ночь в разговорах,
Слева читает направо, глядит через стекла на небо
И бешбармак забывает для русского черного хлеба!»
На полынной горбизне кургана,
Где тюльпаны алые горят,
Без конца глядит Абай в туманный,
Желтой шерстью вышитый закат.
Меркнет пастбищ пестрое убранство,
Дремлют юрты в солнечной пыли…
«Вот оно, овечье постоянство,
Грудь и скулы матери-земли!
О народ мой! Долго ли скитаться
По предгорьям, по степям сухим,
Ковылем на всех ветрах качаться,
Таять, плыть, как бесприютный дым?
Почему в неудержимой смене
Бесконечных лет, в жару, в туман,
Мы ведем наследье поколений —
Горем нагруженный караван?
Нет! Пути я не хочу такого.
Пусть, народ, молчат твои уста,
За тебя я поднимаю слово —
Пиалу, что правдой налита!»
«Неволи сумрачный огонь,
Разлитый в диком поле,
Ложится на мою ладонь,
Как горсть земли и соли.
Растерта и раскалена
Колючими ветрами,
Она сейчас похожа на
Коричневое пламя.
В ней поколений перегной,
Холмов остывших россыпь,
Преданий степи кочевой
Рассыпанные косы.
И жжет мне ноздри злой простор,
Песков сыпучих груды.
Идут, идут по ребрам гор
Мои мечты-верблюды.
Пусть им шагать еще века,
Вдыхать всей грудью роздых,
В ночном песке студить бока
И пить в колодце звезды,
Они дойдут до тех времен,
Когда народ великий,
Будя пустыни душный сон,
В пески пошлет арыки,
Когда народным кетменем,
Без хана и без бая,
Мы сами грудь скалы пробьем,
Путь жизни открывая.
Я слышу, как шумит листва,
Как там, в просторах мира,
Уже рождаются слова
Великого батыра,
Как, разорвав веков пласты,
Плечом раздвинув недра,
Народ встает из темноты,
Вдыхая солнце щедро…
Мой стих — от сухости земной,
Но есть в нем воздух синий,
Рожденный степью золотой