Весь в лучах уходящего дня,
Прорываясь сквозь сумрак белесый,
Над обрывом он вздыбил коня.
И глаза его в сумрачном блеске,
Разгораясь, как темный алмаз,
С полустертой столетьями фрески
Неотступно летели на нас…
Живописца в монашеской келье,
Видно, мучили странные сны,
Если он не ушел от похмелья
Забродившей в душе старины.
И, должно быть, каноны святые
Нарушая, он вспомнил о том,
Как рубился с ордою Батыя
На таком же коне боевом.
И тогда, словно гул издалече,
Захлестнув заповедный придел,
В нарастающем грохоте сечи
Донеслось к нему пение стрел.
И возник перед ним, как виденье,
Этот всадник на голой стене,
Уносящийся вихрем в сраженье
Со стрелою, застрявшей в броне.
Он схватил свои кисти в восторге,
Чтоб навеки тот миг удержать,
Словно некогда сам, как Георгий,
Вел на недругов русскую рать.
В полумраке пустого собора,
Про еду забывая и сон,
Он писал то, что встало для взора
Из клубящейся дали времен.
Он писал — не для тьмы и покоя,
Не для нимбов и ангельских крыл,—
Он в отважное сердце героя
Неуемную страсть перелил.
И летит его всадник крылатый,
Всех архангелов краше стократ,
Принимая на светлые латы
Бурной жизни победный закат.
253. «Над рощей влажная заря…»
Над рощей влажная заря
Едва приметно розовела,
Последней ласкою даря
Поля, пустые до предела.
А там, в холодной вышине,
Крылами тяжкими махая,
К далекой солнечной стране
Плыла курлычущая стая.
Мгновенье счастья и тоски
Нарушить словом мы не смели,
И пальцы тоненькой руки
В моих ладонях холодели…
Прошло — не знаю, сколько лет, —
И вдруг, неведомо откуда,
Вновь потянулся длинный след
Зари, мерцающей как чудо.
Воскресли поле, и закат,
И низкий луг, и прядь тумана,
И журавли опять летят
Неудержимо, неустанно.
О время, мудрый чародей,
Твоя негаснущая сила
Пластинку памяти моей
Неторопливо проявила.
И стал богаче я стократ
Того, что в юности беспечной
Растратил слепо, наугад
В потоке жизни быстротечной.
254. «Сквозь ветер походкой твердой…»
Сквозь ветер походкой твердой
Шагает под скрип ботфорт,
Как призрак с кошачьей мордой,
Огромный усатый Петр.
Идет по доске щербатой,
Короткий чубук паля,
Туда, где скелет фрегата
Приподнят на стапеля.
Под сваями бродит хмуро
Взлохмаченная Нева,
Своею мохнатой шкурой
Накрывшая Острова.
А норд его треуголку
Срывает ко всем чертям…
Я слышу: «Не будет толку,
Пока не примусь я сам!
Трудиться им неохота,
Заели их лень и гнусь.
А мне легко ль из болота
Тащить кондовую Русь?»
И, скинув камзол суконный,
Он яростно дотемна
Вгоняет топор саженный
В упругую плоть бревна.
Летят, завиваясь, стружки,
Всё глубже уходит бут.
С похмелья, с ночной пирушки
Куда как хозяин лют!
Здесь плотничьи пел он песни,
Тесал крутобокий струг.
И выстроит он — хоть тресни! —
Бревенчатый Петербург.
Пусть внуки идут по следу, —
Он сваи кувалдой бьет.
На страх, на погибель шведу
Российский да встанет флот!
255–256. ИЗ ЦИКЛА «РУССКАЯ ИГРУШКА»
1. ДЕРЕВЯННЫЙ МЕДВЕДЬ
Закинувший морду сторожко —
Медведь у меня на окне
С растянутой в лапах гармошкой
Уселся на низеньком пне.
Родная в нем есть неуклюжесть
И ловкость движений притом,
Когда, хлопотливо натужась,
Он жмет на басовый излом.
А узкая умная морда,
Сверкая брусничками глаз,
Глядит добродушно и гордо
В мохнатой улыбке на нас.
Кто, липовый плотный обрубок
Зажав в самодельных тисках,
Дубленый строгал полушубок
И лапы в смазных сапогах?
Кто этот неведомый резчик,
Умелец мечты и ножа,
Вложивший в безмолвные вещи
Ту радость, что вечно свежа?
Отменная эта работа —
Художество тех деревень,
Где с долгого солнцеворота
Не меркнет и за полночь день.
Старательно, неторопливо
Рождался медведь под ножом,
И есть в нем та русская сила,
Что в Севере дышит моем.
Умелец, никем не воспетый,
Прими безответный привет!
Я знаю, за Вологдой где-то
Есть братски мне близкий поэт.
2. ВАНЬКА-ВСТАНЬКА
Ванька-встанька — игрушка простая
Ты в умелой и точной руке,
Грудой стружек легко обрастая,
На токарном кружилась станке.
Обточили тебя, обкатали,
Налили прямо в пятки свинец —
И стоит без тревог и печали,
Подбоченясь, лихой молодец!
Кустари в подмосковном посаде,
Над заветной работой склонясь,
Клали кисточкой, радости ради,
По кафтану затейную вязь.
Приукрасили розаном щеки,
Хитрой точкой наметили взгляд,
Чтобы жил ты немалые сроки,
Забавляя не только ребят.
Чтоб в рубахе цветастых узоров —
Любо-дорого, кровь с молоком! —
Свой казал неуступчивый норов,
Ни пред кем не склонялся челом.
Чья бы сила тебя ни сгибала,
Ни давила к земле тяжело, —
Ты встаешь, как ни в чем не бывало,
Всем напастям и горю назло.
И пронес ты чрез столькие годы —
Нет, столетия! — стойкость свою.
Я закал нашей русской породы,
Ванька-встанька, в тебе узнаю!
257. ПЕРСЕЙ
Покрыты жесткою коростой
Коричневатой темноты,
Лишь смутный облик жизни пестрой
Хранили старые холсты.
Но в слое треснувшей олифы,
В подтеках масел и белил
Давно померкнувшие мифы
Вновь кто-то к жизни возвратил.
Он тьму смывал неутомимо,
Тончайшей кистью трогал сны
Души былой, чтоб краски зримо
Прошли сквозь копоть старины.
И вот в безмолвии музея,
В кругу пытливых юных глаз
Глядит из рамы, розовея,
Воскресшей доблести рассказ.
Вскипают волны разъяренно,
А всадник в вихре огневом
К земле прижатого дракона
Пронзает блещущим копьем.
И уж бежит, ликуя, дева,
Пещерную покинув тьму,
В порыве радости и гнева
Навстречу счастью своему…
Когда умбриец кистью страстной
Живописал мечты полет,
Он знал, что чудо не напрасно
Векам грядущим отдает.
Так пусть из сумерек забвенья,
Встав на скалистой высоте,
Всегда несет освобожденье
Персей плененной Красоте!
258. «В жизни много привычек, примет и обличий…»
В жизни много привычек, примет и обличий,
То счастливых, то грустных, которых не счесть,
Но люблю я всех больше старинный обычай:
Перед дальней дорогою молча присесть.
Есть в нем древняя память какой-то тревоги,
Беспокойство за близких, собравшихся в путь,
В дни, когда были трудными наши дороги
И теснило суровым предчувствием грудь.
Уж не верим мы больше коварству природы,
Музой странствий считать отвыкаем мечту.
Нам сродни поезда, нас несут теплоходы,
Поднимают в простор быстролетные «ТУ».
Сжато наше пространство, спрессовано время,
Нет для нас ни предчувствий, ни долгих дорог…
Но уж так повелось и завещано всеми —
Расставаясь, свести прожитого итог.
И, должно быть, таится какая-то прелесть
В том, что, тихую эту минуту храня,
Те, кто близки тебе, пред разлукой расселись,
Как далекие предки в кружок у огня.
Можно вовсе не верить ни снам, ни приметам,
Если души у нас на особую стать, —
Всё ж, пред тем как лететь к отдаленным планетам,
Разве плохо с друзьями присесть, помолчать?..
259. «Тряхнула б ты, Память, кошелкою…»
Татьяна верила преданьям
Простонародной старины…