Веков стародавняя жаль.
Но есть в этой жали великие силы,
Заветная мудрость земли,—
Туманы, окутав родные могилы,
Ей крыльев сломить не могли.
Она неизбывной надеждою дышит,
В небесном паря серебре,
Над тучами горя взмывает всё выше
И грудь подставляет заре.
И время, и все лихолетья, невзгоды
Пронзает победный полет.
В груди эта птица особой породы
Народное сердце несет.
314. «НОВАЯ ГОЛЛАНДИЯ»
Есть Арка — такой не бывало:
Она никуда не ведет.
Над темной дремотой канала
Поставил ее Деламот.
Мрачны эти бурые своды,
И камень от старости сер.
Не пенят свинцовые воды
Тяжелые весла галер.
Наследница воли Петровой,
Стоит сиротою она
И всё же «Голландией Новой»
В честь давних времен названа.
Свидетель блужданий бессонных
В безмолвии ночи сквозной,
Она — достоянье влюбленных,
Сюда приходящих весной.
Стоят они здесь у решетки
Под майской листвою в тиши…
В канале ни всплеска, ни лодки,
И на мостовой ни души.
Ничто не мешает беседе
В забытом углу городском,
Одни тополя им соседи
Да старый притихнувший дом.
Заря догорает неярко
В медлительной тяжести вод,
И строго старинная Арка
Их тайну в ночи бережет.
315. КОЛЬЦО
Где ладожский ветер с разбега
Бьет колкою стужей в лицо,
Вразлет вырастает из снега
Бетонное это кольцо.
Разорвано посередине
Рывком героических рук,
Оно повествует отныне
О том, что в метельной пустыне
Жизнь вышла за вражеский круг.
Дорогою жизни отсюда
Сквозь стужу, туманы и мрак
Прошло ленинградское чудо
Под градом воздушных атак.
Ломалось и рушилось небо,
Дробя ледяные поля,
Но где б в обороне ты не был,
Ты знал — эшелонами хлеба
Шлет помощь Большая земля.
Во тьме огибая воронки,
Поспеть торопясь до утра,
Вели грузовые трехтонки
Рискованных дел мастера.
Осколками их осыпало,
Свинцом их стегало вразлет,
Свистело вокруг, грохотало,
Под взрывами слева и справа
Пружинило ладожский лед.
Вздымались и сыпались горы
Тяжелой и черной воды,
Но смело врезали шоферы
Зигзагом крутые следы.
А сколько ревнителей чести,
Героев блокадной семьи
(Должно быть, не сто и не двести),
Скользнуло с машиною вместе
В разверстую пасть полыньи!
………………………………
Цветет ленинградское лето,
Овеяно мирной листвой,
Пронизано иглами света
Над Ладогой, вечно живой.
Помедли в суровом молчанье
У кромки вздыхающих вод,
Прислушайся к откликам дальним
Пред этим кольцом триумфальным
Распахнутых к Жизни ворот!
316. «На Стрелке острова, где белые колонны…»
На Стрелке острова, где белые колонны
Возносит над Невой российский Парфенон,
Остановись на миг, мечтатель вдохновенный,
Белесым сумраком, как тайной, окружен,
Перед тобой столпов Ростральных очертанья —
Наследье прошлого, пришедшее в наш век,—
И у подножья их два светлых изваянья,
Два строгих символа могучих русских рек.
Сидит с простым веслом старик седобородый,
Склонилась женщина над якорем морским.
То — Волхов и Нева, в трагические годы
Сдружившие судьбу под небом грозовым.
И если ты пройдешь под рощею Томона,
Стараясь не будить покой гранитных плит,
Ты можешь услыхать во мгле осеребренной,
Как Волхов каменный с Невою говорит.
«Сестра, ты помнишь ли годину испытаний,
Металла свист и вой в Приладожье родном?
Ты за грядой лесов мне виделась в тумане,
В кольце, в петле врага, окованная льдом.
К тебе на выручку шли доблестные люди
От снежной Ладоги, от торфяных зыбей…»
— «О, да! Я слышала гром волховских орудий,
Им вторил город мой с промерзших кораблей!
Но всё теперь как сон. Смотри, вдоль Биржи старой
Шуршат троллейбусы, широкий ветерок
Доносит струнный вздох студенческой гитары,
А на тюльпаны клумб горячий полдень лег,
Речные божества, мы разве только тени,
Былого статуи немые — я и ты?
Пусть юность новая положит на колени
Нам в память грозных лет весенние цветы!»
317. «От пестроты цветов и лугового зноя…»
От пестроты цветов и лугового зноя
Тропа меня ведет в спокойствие лесное,
В тень, недоступную туманам и ветрам,
В темночешуйчатый, многоколонный храм,
Где сквозь вершинный шум, плывущий неустанно,
Ко мне доносится дыхание органа.
На всех путях меня всегда сопровождал
Природы сумрачной торжественный хорал.
Два мира здесь со мной: внизу — покой, забвенье,
А там, над головой, — тревога и движенье,
Здесь — тесный полумрак, а там — простор и свет…
Мой лес, душа моя, в чем тайна, дай ответ!
318. «Лежала, сумраком полна…»
Лежала, сумраком полна,
В лесу слепая тишина,
Еще лишенные души,
Молчали елок шалаши,
А от земли струился зной,
Смолистый, душный и хмельной.
Надолго ль? Ветер налетит,
Лес, пробудясь, заговорит,
И побежит, шурша, смеясь,
Его листвы живая вязь…
В лесу без ветра жизни нет.
Он и душа его и свет.
319. «Прислушайся к песне старинной…»
Прислушайся к песне старинной,
Где слиты и радость, и грусть.
В дороге, и трудной, и длинной,
Ей душу оставила Русь.
Прислушайся к памяти давней,
Где в самых глубинах, на дне,
Всё так же поет Ярославна
В Путивле на древней стене.
Летит ее песня зегзицей
В степную безвестную даль,
Живой зажигая зарницей
Извечной разлуки печаль.
И мнится — я сам в чистом поле,
Стрелой половецкой пронзен,
Лежу в безысходной неволе
И слышу ту песню сквозь сон.
И кровь моя тихо струится,
Один я — зови не зови!
Откликнись, откликнись, зегзица,
На горестный голос любви!
Живая, извечно живая,
Знакомая сердцу до слез,
Лети с журавлиною стаей
Над Родиной светлых берез,
Над древней, над свежею новью
Лети в нескончаемый путь,
Прильни к моему изголовью
Иль дождиком брызни на грудь.
Отдай мне певучие руки —
Напиться добра и тепла.
Не будет с тобою разлуки,
Куда бы судьба ни вела!
320. «Всю ночь шуршало и шумело…»
Всю ночь шуршало и шумело,
Шептало, в темень уходя,
Текло, срывалось, шелестело
И что-то мне сказать хотело
Под шум дождя, под шум дождя.
И мнилось мне, что кто-то, строго
Дням отшумевшим счет ведя,
Стоит у темного порога
Неотвратимо, как тревога,
Под шум дождя, под шум дождя.
Рассвет туманно разгорался,
И умоляя, и стыдя,
А я понять его старался,
Я засыпал и просыпался
Под шум дождя, под шум дождя
321. «Это было… Когда это было?..»
Это было… Когда это было?
Не увидишь, не вспомнишь потом…
За окошком околица стыла,
Мутный снег завивался столбом,
И, подернуты пеплом пушистым,
Рдели угли в притихшей печи,
Рассыпая последние искры
У моей одинокой свечи.
Расставания час или встречи?
Кто поверить бы этому мог…
Для чего же ты кутала плечи
В оренбургский пуховый платок,
Для чего без единого слова
На огонь ты глядела сквозь сон,
Большеглазою фрескою Пскова,
Темным ликом угасших времен?
И горел неотступно, как совесть,
Твой широко распахнутый взор,
И была недочитанной повесть
Прошлой жизни — судьбе не в укор.
Безысходная женская жалость,
Безнадежность понять и помочь…
Вот и всё, что от пепла осталось
В эту ночь, в эту вьюжную ночь!