Прожектором взрезая черноту
Подъемных кранов, якорей и тросов,
У нас под ветром взморья на мосту
Катил Октябрь бушлатный вал матросов.
Основная интонация этой книги — энергичная, волевая, можно сказать, «тихоновская». Резкий, решительный жест, упругая походка главенствуют в стихах «Большой Медведицы».
Как хочешь яблоко зови,
Да только нет другого.
Не для того ль и соль в крови,
Чтоб оседать на слово?
Многое плодотворно завязалось в этой книге: и тема истории, сопряженная с давними и современными революционными события ми, и тема культуры; по-новому восприняты и образ города, взятого в единстве его историко-культурных и архитектурных аспектов, и картины русской природы.
Принципиальную роль в «Большой Медведице» играла интимная лирика — любовная и пейзажная. Дело в том, что примерно с середины двадцатых годов все чаще раздавались голоса об «архаичности» лирического поэтического сознания, о ненужности лирики, ее враждебности и чуждости громкому, «нелирическому», индустриальному веку. Эта проблема волновала многих; глубокой болью, драматической растерянностью отзывалась она в стихах и высказываниях самых различных художников, чье дарование было по преимуществу именно лирическим. Широко известным было стихотворение Н. Асеева о «стальном соловье», явившемся заменить живое певческое сердце поэта. Вс. Рождественский не знал в этом отношении никаких колебаний: внутренне для него этой проблемы как бы не существовало, с демонстративным пренебрежением он игнорировал ее как выражение упрощенчества и вульгаризации. В своей пейзажной лирике он был особенно близок С. Есенину — с ним связывали его и дружеские отношения. Его пейзажные стихи полны сыновней щемящей грусти, любви и нежности, в их музыке слух улавливает легкий отзвук есенинской светло-печальной мелодии.
Спят плоты у желтого суглинка,
Сизый дым ложится за костром,
Небо — точно глиняная кринка
С розовым топленым молоком.
…Жизнь моя, от васильков и кашки,
Как река, ты вышла на простор!
Больше мальчик в ситцевой рубашке
Не подбросит вереска в костер.
Но живет в душе его вечерней,
От костра затянутой дымком,
Тот же месяц — золото по черни,
Тот же в вишнях утонувший дом.
В отличие от прежних книг в «Большой Медведице» заметно сказалось и воздействие Блока: главным образом в историко-культурной трактовке Петербурга, в теме «русской Бури», но также и в любовной лирике — с ее страстным, вихревым движением и беззащитностью «земного сердца».
В небольшой лирической поэме «Лунатик», посвященной Бетховену, возникает тема искусства. Построенная по принципу музыкальной сюиты, она в своих маленьких главках перебирает времена, эпохи и страны, с их социальными ураганами и бедствиями, гениально предсказанными в пророческой музыке Бетховена. От Наполеона до Круппа — таков неожиданный размах этой поэмы, в чем-то отдаленно перекликающейся с «Возмездием» Блока. А одна из заключительных строк поэмы:
Смотрят на Запад скуластые степи,—
вызывает в памяти читателей блоковских «Скифов».
Критика отмечала и противоречивые явления в творчестве тех лет. В «Большой Медведице» он смело приступает к разработке сложных философских тем, пунктирно, правда, уже намечавшихся и в «Золотом веретене». В дальнейшем философская лирика (особенно в поздние годы) займет в поэзии Вс. Рождественского значительное место. Надо полагать, что эпохальные события, пережитые поэтом, не раз обращали его мысль к проблеме личности и истории, индивидуальной судьбы и судеб человечества. Он был в этом отношении не одинок. Маяковский, Пастернак, Есенин, Тихонов, Заболоцкий — каждый по-своему — прикасались к проблемам крупного философского смысла; «к „векам, истории и мирозданию“ обратился в своей последней поэме Маяковский. Что касается Вс. Рождественского, то он сделал попытку приложить огромный масштаб вечности к индивидуальной человеческой судьбе. Эта давняя — державинская и пушкинская — тема сколько-нибудь плодотворного разрешения в „Большой Медведице“ не получила. Более того — поэтическое сопоставление современности с холодно взирающей вечностью поневоле смещало масштабы ценностей, делая их к тому же весьма относительными. В докладе „Петербургская школа молодой русской поэзии“, прочитанном 27 сентября 1923 года в Пушкинском Доме, Вс. Рождественский высказал слова порицания по адресу тех поэтов, которые „слишком близко“, по его мнению, „подошли к современности и слишком оглушены ею“»[21].
В стихах «Большой Медведицы» эти ноты прозвучали в поэтической трактовке Петербурга, который, отдав дань времени, будто бы вошел, подобно кораблю-ветерану, в спокойные воды вечности.
Однако надо отметить, что мысли, высказанные в докладе о «петербургской школе», судя даже по стихам «Большой Медведицы», не говоря уже о последующих книгах, не были устойчивыми. Статуарный, эмблематический («вечный») Петербург постепенно превращается в лирике Вс. Рождественского в современный, живой, наполненный шумом труда индустриальный город.
Что касается пейзажной и любовной поэзии, то мотивы вечности, искусно инструментованные в тонах классических традиций Пушкина и Баратынского, придали стихам оттенок лирических медитаций, проникнутых свойственным Вс. Рождественскому жизнелюбием:
Земное сердце не устанет
Простому счастью биться в лад.
Когда и нас с тобой не станет,
Его другие повторят.
Понимание кратковременности человеческого бытия придавало в глазах поэта особое очарование и остроту чувственной прелести мира.
Поверь, поцелуи, как яблони, минут,
Но небо над нами янтарнее сот.
В прозрачную память, где мост опрокинут,
Раздавленной вишнею солнце течет.
Как радуга, Август насмешлив и статен,
Как листья, бежим мы под редким дождем,
И весь я от пятен, от солнечных пятен
В березовой роще на платье твоем.
Почти тотчас после выхода в свет «Большой Медведицы» Вс. Рождественский (в январе 1927 года) пишет: «Напечатанная „Медведица“ для меня что-то такое, что осталось позади. Я оглядываюсь на нее с нежностью и с улыбкой, как на уходящую Юность. Больше мне таких стихов не повторить.
Теперь по-новому начинают смотреть глаза. Мне хочется красок sombre (мрачных — А. П.) и горького голоса. Я иду в сторону Лермонтова, еще не напечатанной „Судьбы поэта“ и только что оконченного мною „Ночного пешехода“ (Федотов). Теперь, мне кажется, у меня есть некоторое право отворять калитку из своего сада в ночной мир…»[22]
Конечно, новая книга, исподволь завязывавшаяся из стихов 1927–1928 годов, не означала разрыва с недавними обретениями. В книгу «Гранитный сад» (1929) Вс. Рождественский включил произведения, входившие в «Большую Медведицу», но лишь те, что в свое время действительно прокладывали для него пути в будущее, например стихотворение «Крысы грызут по архивам приказы…», исполненное патетики воспоминаний о днях Революции. Теперь мотив этого стихотворения подхвачен и развит в «Октябрьской погоде», где появились строчки, которые могут стать эмблематическим выражением нового этапа в гражданском и литературном развитии поэта:
Я хочу октябрьскую погоду
Провести сквозь песню до конца!
Вс. Рождественский формально не входил ни в одну из литературных группировок двадцатых годов. Принципы реалистического искусства, всегда дорогие и непреложные для него, освященные великими традициями классической поэзии, представлялись ему достаточно широкими для плодотворных творческих исканий. Будучи романтиком по складу характера, он справедливо считал, что сочетание правдивости в изображении жизни с долей вымысла и воображения, тщательность в ремесле и неустанность исканий — главные залоги писательского успеха. Но среди пестроты тогдашних литературных групп его внимание все же остановило небольшое творческое объединение «Содружество», в которое входило несколько ленинградских писателей (Н. Браун, М. Комиссарова, Н. Баршев, Б. Лавренев, А. Чапыгин, М. Козаков, Д. Четвериков и др.). «Содружники» заявляли, что ощущают себя «современниками… великой эпохи, участниками ее мирового призвания и дела»[23]. Единственное, что, по-видимому, могло смущать Вс. Рождественского в платформе «Содружества», но на что он, надо думать, не обратил особого внимания, памятуя о неизбежной для всякой группы разноголосице талантов, это их скептическое отношение к романтизму. Впрочем, присутствие в группе Б. Лавренева могло совершенно успокоить его и на этот счет.
Со стихов, составивших книгу «Гранитный сад», то есть примерно с 1927–1928 годов и намного дальше, началась для поэта очень сложная, порою смутная, противоречивая, но зато чрезвычайно интенсивная по творческому напряжению пора поисков, досадных срывов, удач, возвращений вспять и резких рывков вперед. Он всегда был художником неизменно честным перед самим собой и перед своей работой. Смотреть «новыми глазами», как он выразился в письме, было его целью, стремлением и заветным желанием. Он понимал, что эпоха требует особого поворота зрения, каких-то иных красок и даже конкретных и специальных знаний. Изменялись люди, их психология, их привычки; менялся интерьер, пейзаж; в интимные переживания людей, в традиционные человеческие драмы входили «производственные» коллизии. Страна жила в ускоренном ритме начавшихся пятилеток. Ощущение новизны, небывалости было во всем. Слово не поспевало за событием. Некоторые вещи еще не имели имен, и поэзия не знала, как к ним подступиться. Из-под пера Вс. Рождественского выходили стихи, которые он потом никогда не включал в свои сборники; он еще как бы учился говорить на языке индустриальной эпохи, словами рабфаковок и рабочих парней, но вместо поэзии на бумаге появлялись рифмованные строки, похожие на бодрые, чуть ли не «частушечные» лозунги, как, например, в стихотворении «Ледоход»: