Недоступно сокрывшей черты.
Нет, недаром в очах этих страстных
Он нашел оправданье и свет,
И во тьме прочертил не напрасно
Огневую орбиту комет.
Повела его в путь не тревога,
А любимая с детства до слез
Та же русская наша дорога,
Вся в колосьях вдоль старых берез.
Сам рожденный в года роковые,
Простирающий руки к весне,
Сердце отдал Он гневной России,
Вознесенной на алом коне.
И, роняя свинцовые слезы
На просторах родимой земли,
Все великой истории грозы
Через сердце поэта прошли.
Знал Он — вьюге пора разгуляться,
Старый мир засыпая собой,
И навстречу нам вышли «Двенадцать»,
Чтобы с нашей сродниться судьбой.
А за то, что во тьме бездорожий
Эту правду увидеть Он мог,
Мне сейчас ничего нет дороже
Благородного имени — Блок!
198
Загл. ВЕЧЕРНИЙ ЧАЙ
Лето
Что может быть милей и проще, —
Когда еще прозрачен май,
К березовой причалить роще
И пить в тени вечерний чай!
В густой траве дымятся чашки —
Благоухающий огонь —
И золотистые букашки
Щекочут теплую ладонь.
Так нежно со стаканом чая,
В струистой синеве костра,
Склоняется ко мне — не знаю —
Любимая или сестра.
И кажется, что это Счастье
Встает, спускается к реке.
А белое мелькает платье
Как облако в березняке.
205
Загл. ФЕОДОСИЯ
Посвящ. Худ. К. Ф. Богаевскому
Ст. 36 Перед 1
Путник, кто бы ты ни был, присядь, отдыхая,
Над откосом, где ходит морской купорос.
Под тобой Феодосия — чаша пустая,
Сохранившая запах аттических лоз.
Над рыбачьим поселком, над скудным прибоем,
По колючкам оврагов ты будешь готов
Целый день пробродить, обессиленный зноем,
В жидкой охре ее невысоких холмов.
День сегодняшний здесь так похож на вчерашний;
Над пустеющим портом — соленая синь,
Черепицы лачуг, генуэзские башни,
Те же сети рыбачьи, и та же полынь.
По извилинам рва заблудилась корова,
Время гложет латинские буквы ворот,
И, как девушка, башня Климента VI-го
В хороводе подруг над холмами идет…
5 Зоркой тростью слегка отогнув подорожник,
13 Но не только монеты разбойничьей расы
15–16
Есть колодезь у стен караимской кенасы,
Весь осыпанный листьями розовых груш.
25–36
А потом мы спускались по алым ступеням
Лабиринтами улицы к порту, к огням,
И не мог надышаться я этим осенним
Острым уксусом славы с вином пополам.
Итальянская улица. Сад. И у входа
Громыханье оркестра. В ларьках виноград,
И в порту нескончаемый рев парохода,
Где у мола тяжелые волны гремят.
Ровно в полночь, качаясь на койке каютной,
Я увижу, вдыхая прохладу и мрак,
Как мигнет мне в окошко тревогой попутной
Над Двуякорной бухтой зеленый маяк.
После 36
И останется, звездною ночью хранима,
У ворот в Киммерию, страну забытья,
Внучка синей Эллады, соперница Рима,
Смуглоскулая Кафа, турчанка моя!
211
Автограф (ЛА) Перед 1
Всё то же. Не может ветер
Угомониться никак.
Как будто на целом свете
Устроили нам сквозняк.
И кто бы мог поверить,
Что боги в упорстве своем
Как распахнули двери,
Так и забыли о том.
Вместо 3–10
Как будто с собой в кочевье
Их манит скользящий луч.
И рвутся они — и ни с места.
А листья далеко летят,
И даже береза-невеста
Осыпала свой наряд.
Обрывками туч косматых
Запутанные на юру,
Навытяжку, как солдаты,
Одни только сосны в бору.
Стоят и скрипят угрюмо,
Колючей шуршат хвоей.
20 На скошенные поля!
246
Автограф (ЛА) Вместо 1–4
Всю ночь березы да болота,
Разлив апрельских сизых вод,
Косящий дождь — и с поворота,
Как семга розовый, восход.
Мой Новгород! Навоз в соломе,
Заборы, яблоки, грачи,
Герань на окнах в каждом доме,
И каша пшенная в печи.
По дымным улицам церквушки,
Проваливаясь в грязный снег,
Как на пригорок побирушки,
Бредут в одиннадцатый век.
Еще и холодно и рано
Здесь, на Софийской стороне,
Но Волхов блещет сквозь туманы
И гонит зайчиков в окне.
11–12
Не сложен рабьими руками,
А дивно вырос из земли.
14
Он белой схимою покрыт,
21–36
Пчелиный разум Византии
Лепил апсиды и притвор,
Чтоб грозным именем Софии
Остановил он праздный взор,
Но я — задумчив и беспечен —
Иду сегодня, сам не свой,
Как утро прост, как дым не вечен,
По крутолобой мостовой.
А день восходит ясноликий,
А Ильмень-Озеро светло.
Но терпким привкусом брусники
Мне всё же сердце обожгло.
Над потонувшею Россией
Стою в каком-то смутном сне, —
И сизый шлем святой Софии
Мне ясно виден в глубине…
289
БМ 3–36
Чаще вспоминает Эвридика
Ледяное озеро, кувшинки
И бежит босая по тропинке
К желтой пене мельничных колес.
В соскользнувшем облаке рубашки
Вся она как стебель. А глаза —
Желтые мохнатые ромашки.
Сзади поле с пегим жеребенком,
На плече, слепительном и тонком,
Синяя сквозная стрекоза.
Вот таким в зеленом детстве мира
(Разве мы напрасно видим сны?)
Это тело, голубая лира,
Билось, пело в злых руках Орфея
На лугах бессмертного шалфея
В горький час стигийской тишины.
Эвридика! Ты пришла на север.
Я благословляю эти дни.
Белый клевер, вся ты белый клевер!
Дай мне петь, дай на одно мгновенье
Угадать в песке напечатленье
Золотой девической ступни.
Дрогнут валуны, взревут медведи,
Всей травой вздохнет косматый луг,
Облако в доспехе ратной меди
Остановится над вечным склоном,
Если вместе с жизнью, с пленным стоном,
Лира выпадет из рук.
323
Загл. ЗАЗДРАВНЫЙ ТОСТ
Ладога 3–4
От дружеских пиров и гордых восклицаний,
Я пью, высокий тост со дружеством деля.
Вместо 6–40
Всё пережитое встает костром высоко!
Я — сверстник Октября и соименник Блока —
В его лицо взглянуть хочу в последний раз.
Да, молодость была глупа и хороша!
Но есть всему черед, времен круговращенье,
И холод поздних лет нам обостряет зренье,
И словно старый сад растет у нас душа.
Иные, лучшие даны нам времена…
Сквозь стужу, голод, смерть звучал нам чести голос,
Когда за жизнь свою родимая страна
В неистовых боях мужала и боролась.
Мы знаем жар огня, нам ведом хлеба вкус,
И что такое жизнь — на ощупь слышат руки,
Мы дом свой пронесли сквозь холода разлуки,
И солнца наших встреч не влить в пределы чувств.
Всё, что утрачено, мы возвратили вновь
И в мужестве боев себе добыли право:
Как знамя развернуть святое имя «Слава»,
Сквозь ненависть пройдя, произнести «Любовь».
Потомки с гордостью помянут песней нас,
И тот, кто с нами был в походах хоть однажды,
Тому уж не уйти от негасимой жажды:
Пусть миг один, но жить, вот в эти дни, сейчас!
338
Ст. 36
1–8 Отсутствуют
9 Снились мне взгорья и рощи, где солнце запутало косы,
12–15
Села ползли по оврагам, и яблонь цвела на краю.
Шел я по звонким дорогам, — было мне двадцать — не больше,
Песня бродила по жилам, темный боярышник цвел,
Прямо в лицо мне смеялась голубоглазая Польша,
18 Ласточки резали воздух, тихо дымилась река.
Вместо Сердце — Марыся — Марина! Имя твое неизменно,
21–40
Свежий ковер маргариток, дедовский пенистый мед,
Шум кринолинного шелка в разбеге мазурок Шопена,
Звезды и пламя повстанцев в сугробах медвежьих охот.
Ты — это снег на Карпатах, дубовые срубы в камине,
Шелест девичьих светелок, отцовский закрученный ус,