Наследье прошлого, пришедшее в наш век, —
И у подножья их два светлых изваянья,
Два строгих символа могучих русских рек.
К 1947 году им был закончен цикл «Строители», посвященный великим зодчим, создавшим красоту города — эту великолепную поэму в камне. Из прошлого поэт обращает взгляд в современность — он пишет стихи, в которых возникает новый, строящийся Ленинград, город, вышедший из мрака и огня войны. В стихотворении «Новый порт» он своеобразно совмещает два плана города — современный и исторический. Конкретная историческая живопись, насыщенная множеством деталей, и повествовательность интонации, может быть, очевиднее всего говорят о близости лирики Вс. Рождественского тех лет эпическому (поэмному) масштабу и смыслу.
Огороды. Заборы. Шаги по мосткам деревянным,
Хриплый говор гармошки в воскресные пьяные дни,
Низкорослый кустарник, затянутый влажным туманом,
И слепою цепочкой бегущие в сумрак огни…
В послевоенной лирике Вс. Рождественского тема России и русской природы сделалась одной из главнейших. Она разрабатывалась поэтом весьма своеобразно — не только в собственно пейзажных стихах, но и в достаточно многочисленных произведениях, в которых оживает наша историко-культурная память, в частности тема русского народного искусства, понимаемая Вс. Рождественским очень широко: от национального эпоса и архитектуры до веселого искусства народной игрушки. В стихотворении «Зодчество» поэт так и пишет:
Я не хочу крошить по мелочам
Священный хлеб отеческих преданий.
Стихи эти не случайно были объединены в книге поэта в раздел с характерным названием «У истока рек».
Он пишет о фресках Киевской Софии, о старинных монастырях, о крепостях Пскова и Новгорода, заставляет читателя по-новому взглянуть на деревянное зодчество Кижей и залюбоваться резными украшениями ярославских и вологодских изб. В стихах этих сквозит не только восхищение «острым умом пилы и топора», «умелой и точной рукой» старинных русских мастеров, создавших постройки, поражающие гениальным сочетанием строгого расчета, безупречного вкуса и широкого вдохновения, — в них обнаруживается также и неожиданная историческая глубина. Перед нами возникает Россия различных веков и эпох, оставившая живой и теплый след в неоскудевающем народном искусстве. Во всем выразился талант народа, запечатлелась его история, отразилось его миропонимание. Даже незатейливая игрушка, утеха детворы ванька-встанька воплощает собою, наряду с лукавством и юмором, глубокую мысль о некоей неколебимости и природной устойчивости этого удалого, хитрого молодца:
Я закал нашей русской породы,
Ванька-встанька, в тебе узнаю!
Искусство, мудрое и веселое, затейливое и величественное, пронизывало на протяжении долгих столетий всю жизнь русского народа.
В нем — истоки многих рек, в том числе и поэзии.
Нет сомнения, что столь живое, можно сказать, личное ощущение национальной истории и народного искусства помогает Вс. Рождественскому быть неизменно чутким и внимательным к тому, что мы называем социальным миром эпохи. Гражданская нота, особенно сильно зазвучавшая в его военных стихах и своеобразно выразившаяся в цикле «У истока рек», звучит отчетливо и выразительно во множестве самых различных произведений поэта.
Не только именем я русский, я душой
С судьбою Родины сплетен нерасторжимо,
И мил мне гул времен над самой головой,
Что для иных прошел неуловимей дыма.
«Гул времен», ассоциирующийся со знаменитыми стихами Державина («глагол времен»), был всегда хорошо внятен Вс. Рождественскому, но озвучивался в тонах мудрого, жизнелюбивого приятия бытия:
О предках лишь воспоминанье
Хранится в летописи дней,
Но разве все их порыванья —
План неоконченного зданья —
Чем отдаленней, тем бледней?
По капле море собиралось,
И по крупинке соль росла,
А зорь пророческая алость
Неудержимо разгоралась,
Пока всё небо не зажгла.
Сквозь прошлого туман нередкий,
В просветах будущего дня
Вам — право доблестной разведки,
Мои неведомые предки,
Моя далекая родня!
Стихи последнего периода творчества поэта (он умер в 1977 году и похоронен на Литераторских мостках Волкова кладбища в Ленинграде) чаще всего связаны с Ленинградом и нередко приобретают характер философских медитаций, в которых спаяны воедино и раздумья о собственной жизни, и размышления о судьбах страны и народа. В одном из поздних циклов, «Полдень века», поэт вновь всматривался в знакомые с детских и юношеских лет очертания революционного города. Перед нами, как и во многих прежних стихах Вс. Рождественского, возникает знакомый городской пейзаж, просвеченный струящимся колдовским светом белых ночей, сотни мостов, трубы заводов, пушкинские стройные «громады», новостройки и «портики старых колонн». Поэтической эмблемой города становится для Вс. Рождественского «Аврора»:
Навечно врезан профиль величавый
В наш ленинградский северный туман,
Стоит трехтрубным памятником славы
Великого восстанья ветеран.
И в яркий полдень, и сквозь дождик серый
К «Авроре» над просторами Невы
Приходят экскурсанты, пионеры,
Как к ней не раз еще придете вы.
Ее в морях водили наши деды,
Она открыла Первый день Земли,
И салютуют первенцу победы
Потомков боевые корабли.
«Память сердца» все чаще заставляла поэта обращаться к великой революционной биографии страны. А от годов Революции («Зеленый кабинет») и гражданской войны («Песни былого») нередко протягивалась в его стихах нить ко временам Великой Отечественной войны. В стихотворении «В дожде, асфальтом отраженный…» возникает перед нами блокадный Ленинград — его «немые суровые здания», «мерзлые рытвины панелей», «пролет рухнувшего дома». Но «сумрачный экран воскресшей памяти» не только воскрешает перед нами четкие изображения героических блокадных дней, он — резким наплывом, как в кино, — обращает нашу мысль в будущее. Голос поэта звучит публицистически открыто и страстно:
Нет, то не сон. Всё вправду было.
Живые! Помните о том,
Какая доблестная сила,
Какая воля победила,
Какою правдой мы живем!
Здесь — средоточие поздней лирики Вс. Рождественского, мудрой, жизнелюбивой, уверенной в завтрашнем дне человечества. Когда он пишет о родине, истории, народе, о памятных торжественных датах, которыми отмечен путь Отечества, в его речи появляется явственная одическая интонация, течение стиха развертывается плавно и величаво. Судьба Вс. Рождественского сложилась так, что, будучи поэтом сугубо лирического склада, он оказался не только свидетелем, но и активным участником всех крупнейших событий века:
Вручен был мне век достойный.
Должно быть, я был рожден,
Чтоб знать и голод, и войны,
И доблестный шум знамен.
Осознание своей причастности к великим и малым событиям века наполняло его одический стих чувством личной гордости и счастья, а чисто художническая способность закреплять «миг» и «век» с помощью живых земных деталей, примет и штрихов конкретной жизни придавала его одописи лиричность и теплоту.
В поздних стихах Вс. Рождественского наряду с поэтическими размышлениями об исторических путях народа, выражавшимися, как сказано, торжественно и величаво, все чаще возникали и варьировались темы, связанные с общими проблемами бытия, то есть с извечными категориями философской лирики. Понимание огромности прожитой жизни, закономерно приближающейся к своему завершению, придавало его философским медитациям характер открытой лирической исповеди. В стихи вошли размышления о краткости жизненных сроков, о горечи разлуки с привычным и любимым земным миром, но эти мотивы в лирике Вс. Рождественского проникнуты той светлой печалью, о которой говорил Пушкин. Недаром одно из его стихотворений начиналось словами:
Я начал день свой пушкинским стихом,
Сверкнувшим мне с развернутой страницы,
И до сих пор он в памяти струится,
Как отраженье клена над прудом.
И к своим стихам, оперенным светлой радостью дня, он порою относился, как к птицам, пущенным в синеву. Ему хотелось, чтобы слово, преодолев земную тяжесть вещественного смысла и путы условностей искусства, сделалось вольной частицей великого земного пространства:
Я их пустил на волю. Пусть слова,
Как ласточки, купаются в полете,
Пусть манит их всё выше синева
В скольжении и легком повороте!
Это — извечная мечта любого художника. Слова, родившиеся от соприкосновения с болью и радостью жизни, возвращаются в жизнь, становятся переживанием, болью и радостью незнакомых душ. Впервые с такой пронзительной силой эту редкостную особенность слова Вс. Рождественский ощутил в годы войны, когда слова становились призывом, утешением или песней. В конце своей жизни он вновь осознал эту счастливую силу слова входить в сердца и жизни людей и таким образом как бы продлевать индивидуально-конечную и горестно-смертную жизнь поэта. Науки Счастья, — склонен думать он теперь, — как некоей универсальной дисциплины, которою можно овладеть и которой можно научить, возможно, не существует. Счастье — великое множество наук, разбросанных по людским судьбам, и потому каждый может научиться лишь своему счастью. Для одного это будет наслаждение радостями жизни, для другого — трудный искус и подвиг. Так сложным, кружным путем, обогащенный знанием и опытом, Вс. Рождественский приходит, казалось бы, к азам своей юношеской науки: счастье в самой жизни. Но те